было привычно, размеренно, и он уже не представлял в своей жизни никаких перемен, кроме работы. Только одно утешение — пройдет много лет, и когда уже не будет его, о нем заговорят и начнут писать, — вот там-то он отдыхал, о том-то думал, хотя кто знает, о чем он думает сейчас. Может быть, ему нестерпимо хочется поцеловать эту вот женщину с длинной каштановой косой, с тихими синими глазами, а может быть, пуститься вскачь, лазить по деревьям, пугать птиц, убегать на деревенские вечеринки, а потом, ежась от холода, сидеть до утра на каком-нибудь бревне под плетнем с девчонкой, похожей на Валю, целовать ее и слушать собак, утренних петухов, а потом дождаться зари и не знать, что где-то есть приборы и камера, которые ждут его, ученого XX века…
От соломы шел дурманящий хлебный запах, и у Павла Ивановича закружилась голова. Он встал, встряхнул плащ, снова постелил и сел. Валя опустилась рядом.
— Вы знаете, Павел Иванович, я сегодня отпросилась у главврача на два дня, хочу съездить в деревню к отцу с матерью. Тут совсем близко — сто двадцать километров. Девяносто пять на автобусе, остальные пешком.
— Почему же пешком?
— Наша деревня на границе трех областей, и ни одна из них не берется делать туда дорогу. И хорошо!
— Что же хорошего? — удивился Павел Иванович.
— Там бор… Начнут строить, вырубят сосны. И станет не тот лес. А мне единственно, что и нравится в нашей деревне, так это дорога к ней по лесу. Представьте: высоченные старые сосны — и неба-то не увидишь, а если свернешь с тропы — не пройдешь сквозь густой подлесок из зарослей дикой малины, вишняка, боярки и, самое смешное — хмеля. Тайга! А сама деревня в солончаках, в распадке между двух озер. Одно голое, в белой каемке соли по берегам, другое пресное, заросшее камышом. Там много дичи, рыбы, ондатры…
Он подумал, что хорошо было бы побывать в деревне, посмотреть, как живет народ, послушать его самое сокровенное, наболевшее и, наконец, увидеть тот лес, к которому стремится эта женщина, очевидно, каждый год, чтоб высказать ему боль свою и набраться новых сил. Русская душа — загадка. Что тебе надо для радости?
Он вспомнил себя двенадцатилетним заморышем-детдомовцем в незнакомом селе Белозерка, куда их завезли в войну, и женщину, добрую и всю какую-то никлую от горя и работы.
Однажды в поисках еды он забрел на ферму и по запаху вареной свеклы пришел в маленькую скособоченную избушку. Долго стоял у двери и смотрел, и глотал воздух с вкусным паром от котла, в который женщина, стоя спиной к двери, резала и кидала красную свеклу. Позднее он узнал, что этой свеклой кормили телят. Вот женщина повернулась, чтобы отставить ведро и взять другое. Ему никогда не забыть, как она крикнула:
— Господи! Деточка! Да что с тобой?
Он был так слаб, что уже не соображал и говорить-то не мог, только привалился к колодине и все глотал воздух. Она засуетилась, схватила его, провела и посадила на лавку, налила в кружку свежей пахты, протянула ему. Он захлебывался, пил большими глотками, словно боялся, что отнимут. Выпив, долго вылизывал кружку.
В маленькое чистое оконце неистово лезло оранжево-золотое солнце, на подоконнике ползали еще вялые мухи, и было видно, как пролетали с крыши блестящие капли и гулко шлепались на завалинку. Шла весна сорок четвертого года.
Женщина принесла бидончик, налила еще пахты. Какое счастье пить эту густую пахучую жидкость. Потом женщина захватила черпаком свеклы, вывалила ее перед ним на стол и ушла за перегородку. Обжигая и пачкая пальцы, он ел свеклу и слышал, как женщина там сморкалась. Через некоторое время вышла с красными опухшими глазами, сняла с него мокрые ботинки, повесила у плиты.
— Мамка-то есть?
Он, силясь открыть полный рот, покачал головой.
— А батька?
Снова покачал.
— Сиротка, значит?
— Не-е…
— А кто ж есть?
— Генка, Колька, Вера Сергеевна… Много…
— Как звать-то тебя?
— Павлик.
— Ну вот что, Павлик, приходи завтра сюда, а сейчас бери еще свеклы своей родне…
— Спасибо, тетя!
— Зови меня тетя Поля. А в школу ходишь?
— Хожу.
— В какой класс?
— В седьмой и восьмой.
— Сразу в два?
— Я бы и в десятый пошел, да Вера Сергеевна говорит: не торопись. И так истощение. Я болел…
Назавтра она принесла ему целую брюквину, свежей моркови и два яйца. Морковь он съел, а яички и брюквину оставил Вере Сергеевне: она стала сильно кашлять и уже не смеялась.
К тете Поле он стал ходить часто. Помогал ей таскать воду в котел, мыть и резать свеклу. А в последний день занятий он пришел рано утром и сел тихонько в уголок у двери.
— Что ты, Павлик?
— Умерла Вера Сергеевна!
Ему не к кому было пойти с таким горем, кроме этой женщины. А вскоре их увезли в Курган.
* * *
Павел Иванович откинулся на спину в солому и вдруг сказал:
— Солнце и жизнь! И до чего ж хорошо жить, Валя!.. Можно я вас поцелую?
— Можно! — засмеялась она.
Павел Иванович рывком сел и поцеловал ее. Дрогнули выгоревшие ресницы.
— Ой, что это вы?..
Она испугалась так забавно, что Павел Иванович расхохотался.
— Вы, наверное, не думали, что такой сухарь может поцеловать?
Она отвернулась.
— Валя, можно я поеду с вами? Вы не беспокойтесь, родители не подумают о нас ничего плохого. Мне просто хочется проехаться на автобусе, посмотреть ондатру, половить рыбу, поесть ухи…
Говорил, и ему казалось, что никогда больше не приведется побывать в этих краях, так напомнивших ему детство, военное время и женщину, спасшую от голода. Просто не будет времени.
— Да кто ж вас отпустит?
— Я попрошусь. Например, к какой-нибудь тете.
* * *
В районном городке они пересели на другой автобус. До отхода автобуса Валя успела сбегать в магазин, набрала полную сетку каких-то свертков, платков, кофточек.
А Павел Иванович в буфете вокзала накупил вина, яблок, конфет, колбасы и пирожков на дорогу.
В автобусе вместе с ними ехали механизаторы, как после выяснилось, с Кубани. Убрали хлеб в Казахстане, а теперь едут в Тюменскую область. Все были навеселе.
— Настюшка-то моя, поди, мается одна, — говорил красивый большеглазый мужик в мятых брюках, в сетке, пристраиваясь головой на плече у товарища. — Она-то мается, а я тут как король: спи сколько захочешь, пей. Слышь, Костя, а может, написать Настюшке, чуток денег бы на беленькую?
— И-и… Жди от твоей Настюхи. Тигра…
— Ну-ну, она у меня человек! Вот напишу: шли денег. Враз телевизор продаст, а вышлет.
— Ага,
