бог низверг её с небес на землю и втоптал в грязь её лицо. Скорее всего, какое-то время она была душевно больна, потом, всё же, выздоровела, но продолжала вести себя как сумасшедшая. Делала она это от отчаяния, восстав против бога и людей. Богохульствовала, молясь, и молилась, богохульствуя. Её взгляд был колкий, но в нём угадывалось страдание. Я не знаю, понимаешь ли ты меня. Ей было не более тридцати пяти лет, но из-за своего лица она выглядела старой высохшей женщиной. Её губы были в трещинах. Когда она говорила, в кровоточащих уголках рта появлялась пена. Но её глаза!
Анна Нотарас сидела, опустив голову, и с силой сжимала пальцы. От солнечных лучей потеплели чёрные и красные узоры на коврах. Евнух в углу, вытянув шею, смотрел то на меня, то на неё и, шевеля губами на сморщенном лице, пытался прочесть слова, слетавшие с моих губ. Я продолжал говорить.
– Она дала мне еду и питьё и смотрела на меня, не пропуская ни одного моего движения. Я навещал её несколько раз и разговаривал с ней. Тогда в моей душе родилось непередаваемое чувство сострадания. Сострадание это не любовь, Анна Нотарас. Но иногда оно может заменить любовь, если человек из жалости дарит другому человеку свою близость. Тогда я ещё не знал, насколько она богата. Лишь догадывался, что она состоятельная женщина, так как францисканцы охраняли её. Она захотела подарить мне новую одежду и приказала доставить её туда, где я жил, вместе с кошельком, полным серебряных монет. Но я не хотел принимать её даров. Даже чтобы доставить ей радость. Однажды она показала мне свой портрет в молодости. Я увидел, какой она была и, наконец, понял всё. Бог до основания разрушил её счастье, а потом бросил её в ад собственного тела. Но прошло время. Она встретила меня на мосту, и страсть ко мне проснулось в ней, хотя сначала она не желала признаться в этом сама себе. Да, да! Было, было!– выкрикнул я, и горячая волна стыда ударила мне в голову. – Спал я с ней. Сжалился над ней моим телом, потому что не дорожил им совершенно. Я разделил с ней её ад и думал, что делаю доброе дело. Три ночи я был с ней. А потом продал всё, что имел: одежду писаря, даже моего Гомера, роздал деньги бедным и убежал из Флоренции. Но воля бога той же осенью настигла меня на горной дороге к Асыжу. Госпожа Гита бросилась по моим следам. Её сопровождали отец францисканец и опытный правник. Она нашла меня заросшим, грязным и оборванным, велела помыть, побрить и одеть в новые одежды. Мы расстались уже обвенчанными в Асыже. Она была беременна от меня, что восприняла как чудо. И только тогда я узнал, кем она была, и какую петлю бог накинул на мою шею. Ещё никогда в жизни я не чувствовал себя таким оглушённым.
Я не мог больше говорить и встал, взглянул через зеленоватые окна на верхние зубцы городских стен и блестящую гладь Мраморного моря за ними.
– Меня предостерегали, чтобы я не входил ни в какие сношения с вашим домом. Может, за этот визит меня ждёт заточение в мраморной башне. Но теперь я и так в твоей власти, ведь об этом периоде моей жизни никто ничего не знает. Когда я женился на госпоже Гите, то стал одним из самых богатых людей Флоренции. Только при упоминании моего имени каждый банкир от Антверпена до Каира, от Дамаска до Толедо кланялся мне в пояс. Я не пытался узнать, сколько ей пришлось заплатить монахам и самому Папе, чтобы защитить себя и своё состояние от родственников и чтобы церковь признала наш брак. Документы моего отца, в которых имелись сведения о моём происхождении, остались у злотника Героламо в Авиньоне. Он же утверждал, что никогда в глаза их не видел. Но правник уладил всё. Я получил новое имя. Джоан Анжел был позабыт. Мы поселились в её усадьбе в Фессоло, пока не родился наш сын. Когда я отпустил бороду и приказал завить себе волосы, когда я оделся как вельможа и стал носить на боку меч, никто уже не смог бы узнать во мне бедного писаря - француза с церковного синода. Я выдержал четыре года. У меня было всё, что я мог пожелать: соколы для охоты, верховые лошади, книги, весёлое общество и учёные беседы. Даже Медичи терпели моё присутствие. Конечно, не из-за моих достоинств. Я был только сыном моего отца. Но мой сын был одним из Барди. А госпожа Гита после рождения сына успокоилась и совершенно изменилась. Она стала набожной женщиной. В её молитвах уже не было богохульства. На её полжертвования строился храм. Кажется, она любила меня. Но больше всего она любила нашего сына. Я выдержал четыре года. Потом вступил в орден крестоносцев и последовал за кардиналом Кесарини в Венгрию. Я сбежал от жены, оставив письмо. Я часто убегал, Анна Нотарас. Моя жена и сын думают, что я погиб под Варной.
Но я не сказал ей всего. Не сказал, что перед походом в Венгрию успел съездить в Авиньон, где схватил злотника Героламо за бороду и приставил ему нож к горлу. Я не сказал ей об этом и не собираюсь говорить никогда. О моей тайне пусть знает только бог. Героламо не умел читать по-гречески и не отважился показать документы кому-либо, кто бы знал это язык.
Но я ещё не закончил свой рассказ.
– Мой брак был исполнением божьей воли. Я должен был познать богатство во всём блеске, чтобы потом от него отказаться. Золотую клетку сломать ещё труднее, чем порвать путы из книг, разума и философии. Ребёнком меня заточили в тёмной башне Авиньона. С тех пор жизнь моя стала бегством из одной тюрьмы в другую. Но сейчас в моей жизни осталась только одна тюрьма – тюрьма моего тела, тюрьма моих знаний, моей воли, моего сердца. И я знаю, что скоро освобожусь и от этой тюрьмы. Ждать уже недолго.
Анна Нотарас слегка тряхнула головой.
– Удивительный ты человек. Я тебя не понимаю. Ты вызываешь у меня страх.
– Страх это лишь ощущение,– ответил я. – От страха человек может освободиться. Поблагодарить за всё, попрощаться и уйти. Терять здесь нечего, кроме оков. А оковы – единственное достояние невольника.
– Но причём здесь я?– тихо спросила она. – Почему ты пришёл
