гримаска пробежала по Добрыниному лицу. Он проговорил:
— Коль Юдифь захочет, сядет с нами в одной гриднице.
— Ты посадишь холопку в одну гридницу с господами? — нагло спросила Несмеяна.
— Ну, во-первых, она не холопка — я давно дал ей вольную. Во-вторых. Юдифь — мать моих детей. К сожалению, о тебе этого не скажешь.
Задрожав от гнева, женщина ответила:
— Попрекаешь, да? Я. что ль, виновата?
— Постеснялась бы при детях, — покачал головой Добрыня.
— Если ты пригласишь вечерять Юдифь, я накрою ужинать у себя в одрине.
— Если ты уйдёшь ужинать в одрину, — парировал муж, — завтра же возвратишься в Киев. В Новгород я тебя не возьму.
Несмеяна, обливаясь слезами, выбежала из клети. А Владимир с Нежданой рассмеялись ей вслед.
— Тихо, тихо, — пожурил их Добрыня. — Детям нельзя смеяться над взрослыми, а тем более над слабыми жёнами, у которых глаза на мокром месте.
Ужинали целой компанией: во главе стола — Добрыня с племянником, справа — Несмеяна, Неждана и Асмуд, слева — Богомил с новгородскими боярами. А Юдифь помогала челяди ухаживать за гостями. Ели сытно и плотно, говорили об урожае, о торговле с заморскими странами, о балканском походе Святослава. После пирогов и медового сбитня все присутствующие мужчины стали расслаблять пояса. Тут Юдифь и произнесла:
— Есть один гусляр, он хотеть сюда заходить, песня петь дорогому гость.
— О, да что ж ты молчала раньше! — встрепенулся Добрыня. — Проси!
Дверь открылась. В гридницу вошёл стройный человек в красной шёлковой рубашке, мягких сапогах. Верхняя часть его лица прикрывалась шапкой-маской с прорезями для глаз. Он держал в руках дорогие гусли.
— Здравия желаю всем князьям да боярам, — поклонился гость. — Благодарствую за приём и желание выслушать меня.
— Кто ты, человече? — обратился к нему брат Малуши.
— Странствующий гусляр.
— Как зовуг тебя?
— Ветер Ветрович, Гром Громович, Дождь Дождович — кличьте, как понравится.
— Что ты нам споёшь?
— Песню о любви, — и, усевшись сбоку на лавку, он провёл пальцами по струнам. — Как во Киеве во граде княжий терем высится. Княжий терем высится, в небо упирается. В том высоком терему, в горенке-светёлочке, у резного у оконца плачет красна девица. Плачет, убивается, да душой терзается, да бегут из глазынек слёзыньки горючие, слёзы драгоценные, будто скатный жемчуг. Ты не плачь, не плачь, любушка-голубушка! Вот настанет час — прилечу к тебе. Прилечу к тебе — увезу с собой: за море далёкое, да от мужа хилого, от замка калёного, из темницы проклятой. Знаю, что не любишь ты мужа окаянного, бледного да хворого, глупого да мерзкого. Знаю, что ты думаешь, будто я преставился, сгинул, перекинулся, не хожу под солнышком. Знай, моя любимая, что я жив-живёхонек, сердце моё стукает, бьётся, как воробушек. О тебе я думаю, о тебе, желанная, потерпи немножечко, скоро мы увидимся. Всё преодолею я — реки полноводные, и чащобы дикие, и моря солёные; обезглавлю Ящера, поборюсь с Мореною, Переплуту хитрому я навру с три короба. Потерпи, любимая, скоро мы обнимемся, крепко поцелуемся, больше не расстанемся. Светит солнце жаркое, светит, разгорается, так горит моя любовь — ярко, огнедышаще!
В воздухе повис последний аккорд.
— Чур меня, чур! — прошептал Добрыня. — Если б я не видел своими глазами, как великие боги приняли его в жертву, я бы мог поклясться...
Несмеяна поглядела на него испуганными глазами:
— Да? И ты так считаешь?
— Я узнал его! — крикнул княжич. — Это Милонег! Безутешный певец молчал, свесив голову в шапке-маске.
— Отвечай, незнакомец! — воевода встал. — Или я нарочно открою твоё лицо. Мы узнаем правду! Ты без этого отсюда не выйдешь.
Тот печально посмотрел на Добрыню и, ни слова не говоря, начал стягивать с головы материю.
Несмеяна ахнула и лишилась чувств. А Владимир на всякий случай спрятался под стол.
На скамье сидел действительно Милонег.
— Вы не есть пугаться, — сказала Юдифь, мягко улыбаясь. — Он не есть покойник. Он спастись тогда на реке.
Богомил и Неждана вместе с хазаркой стали воскрешать Несмеяну. Распустили ей воротник, дали выпить воды, уксусом натёрли виски. Наконец, она открыла глаза, задышала глубже.
Поборов волнение, брат Малуши подошёл к Милонегу. Убедившись, что это не призрак, воевода спросил:
— Значит, ты не умер?
— Да, случилось необъяснимое, — юноша вздохнул. — Я и сам это плохо помню. От воды верёвки ослабли... Я скользнул наверх... Не успел даже нахлебаться...
— Чудеса, да и только! Не иначе, Жеривол спас тебя каким-нибудь сильным волхвованием! Отчего же ты оказался тут, не вернулся в Киев?
Тот развёл руками:
— Побоялся гнева Святославлева. Может быть, со временем он меня простит...
Несмеяна села. Впрочем, потрясение было слишком сильным, и она пришла в себя не полностью.
— Проводите меня в одрину, — попросила она. — Ой, нехорошо мне, нехорошо...
— Не волнуйся, лапушка, — успокоил её Добрыня. — Видишь, он не мёртвый. Боги не приняли его.
— Вижу, вижу. Тошно мне, однако.
— Ну, иди, иди. Я зайду попозже.
И служанки увели Несмеяну.
— Я доплыл до берега, — пояснил Милонег, — и пошёл на север. А придя сюда, в ножки бросился к Ольге Бардовне, и она позволила в Вышгороде остаться.
— Хочешь — едем вместе? — предложил Владимир; он уже давно вылез из-под стола и смотрел на юношу весело.
— Нет, благодарю. Я хочу быть поближе к Киеву.
Воевода сжал его плечо:
— Не надейся. У НЕЁ всё идёт как надо. Привыкает, на люди выходит вместе с мужем.
— Я люблю её.
— Времечко пройдёт — всё быльём затянется.
— Я не разлюблю никогда. — Он сидел упрямый, с полоумным блеском в карих своих очах.
— Ну, гляди, гляди. Как бы не раскаяться...
* * *
Ночью Добрыня заглянул к Несмеяне. Та лежала бледная; в плошке с маслом плавая фитилёк, пламя его мерцало, и по стенам клети двигались ужасные тени. Губы Несмеяны дрожали.
— Ты разлюбишь меня, Добрынюшка? — с болью в голосе спросила она.
— Успокойся, не разлюблю. Завтра встанешь бодрая, и поедем в Новгород.
— А не бросишь меня, не отправишь в Киев?
— Нет, не брошу, можешь быть уверена.
— Поклянись, пожалуй.
— В чём поклясться, не понимаю?
— Что теперь не пойдёшь к наложнице.
Воевода слегка
