голос, увидеть блеск его глаз. То, что пугало ее в нем, одновременно было и предметом ее любви. Она не могла понять, почему полюбила человека, которого считала недостижимым. Всякий раз при встрече с ним ее охватывал трепет.
В последнее время Гордана заметно похудела, все реже слышалась ее песня у партизанских костров.
«Почему он меня так не любит? — спрашивала она себя, вглядываясь в извилистую линию горизонта. — Если бы я могла сказать ему о своей любви, о том счастье, которое охватывает меня при виде улыбки на его лице… Я бы с огромной радостью приняла на себя всю боль его ран, если бы это было возможно».
На поляне около сгоревшей ветряной мельницы Гордана увидела большую группу партизан. Они стояли без головных уборов, усталые и озабоченные. Сюда сносили тела погибших товарищей. Их складывали один к другому около свежевырытой могилы. Рядом с ними бросали в кучу их автоматы, карабины, сумки с гранатами. Всего погибло свыше двадцати человек.
У старой акации с иссеченными ветками и голым стволом стояла на коленях молодая крестьянка с переброшенным через плечо черным шерстяным платком. Перед ней на раскинутой шинели лежал Младен Попович, боец двенадцатой роты, рядом с которым притулился мертвый ребенок. В их изголовье горела тонкая восковая свеча, ее пламя трепетало от дуновений холодного ветра. В ногах Младена лежал короткий кавалерийский карабин и пустая клетчатая сумка с длинными белыми кисточками, вся в крови. Славка, жена Младена, низко опустив голову, негромко причитала.
Свечи горели еще в нескольких местах. Их неровный свет выхватывал из сумрака ночи скорбные лица овдовевших женщин. На самом краю, отдельно от остальных, лежал командир отряда. Лицо его было спокойно, как у человека, который отдыхает после работы. Взрыв гранат пощадил лишь голову командира отряда. Все остальное было разнесено на части.
Гордана знала всех погибших. Одних она принимала в Союз молодежи, с другими встречалась на собраниях и заседаниях, третьим оказывала медицинскую помощь. Еще вчера они мечтали о победе, о новой жизни, а сегодня для них все кончилось. Лабуд остановился перед мертвыми товарищами, чтобы отдать им последний долг, а Гордана, чувствуя, как на глаза навертываются слезы, низко опустив голову, пошла вдоль ограды к ложбине, где находилась ее рота.
Около небольшого ручейка сидел на камне Пейя Лолич и примерял желтые альпийские ботинки.
— Ты не видел Владу? — спросила Гордана, остановившись около Лолича.
Он поднял голову и улыбнулся.
— Зачем тебе Влада, если есть я?
— Мне не до шуток. Мне нужна его помощь.
— Разве я не могу его заменить? Прикажи только, все сделаю.
Гордана с сомнением покачала головой.
— В этом деле ты едва ли был бы полезен. Лабуд тебя не послушает, а с Владой они старые товарищи… Лабуд тяжело ранен. Пока я нашла его я перевязала, он потерял много крови…
— Ты хочешь, чтобы мы дали ему свою кровь?
— Нет, это пока не требуется, но надо уговорить его пойти в лазарет.
— С удовольствием помог бы тебе в этом, но сомневаюсь в успехе. Всем известно его упрямство.
— О каком упрямстве можно говорить, когда речь идет о жизни человека? Вы с Владой должны его уговорить.
Лолич помолчал некоторое время.
— По-моему, — сказал он, — всех раненых надо из отряда убрать. Они только мешают. Но я не знаю, куда можно было бы их отправить. Поблизости нет ни одного нашего госпиталя. В Посавине немцы захватили шестьдесят раненых и всех расстреляли. Госпиталь, что был на Космае, несколько дней назад эвакуирован в Рудник. Не думаешь же ты отправить его туда?
Она пожала плечами.
— Я еще не думала о том, куда можно его отправить, но я уверена, что в отряде ему оставаться нельзя: он не выдержит.
— Лабуд вынослив, как все крестьяне. Их непросто одолеть. — «Зачем я говорю ей все это? — подумал он вдруг. — Она и так без ума от него. Вот если можно было бы его куда-нибудь услать. Наверняка они больше не встретились бы, и Гордана его забыла. Все, как известно, забывается». Лолич обул ботинки и встал. — Брось ты особенно беспокоиться о нем. Чему быть — того не миновать. Послушай-ка лучше мои стихи. Из них многое поймешь.
— Что ты, Пейо, только не сейчас, — удивленная его предложением, ответила Гордана.
— Все так говорят «в другой раз», а он никогда не приходит, — грустно произнес Пейя.
— Почитаешь, когда у меня будет хорошее настроение. О любви, хорошо?
— О любви? Тебе? Это что-то новое!
— Что ж ты думаешь, я не верю в любовь?
— Любовь существует независимо от того, верим мы в нее или нет. Но когда о любви говоришь ты, я верю в нее вдвойне.
Гордана ничего ему не сказала. Она смотрела на него безразличным, отсутствующим взглядом, не пытаясь вникнуть в смысл его слов. «Как может кто-либо говорить ей о любви, когда она любит Лабуда? Только злой демон понуждает одних людей вмешиваться в чувства других!»
— Первая любовь всегда безответна, — начал Лолич, видя, что Гордана хранит молчание. — Мне тоже не везло в любви. Вижу, очень хорошо вижу, что ты безнадежно влюбилась в Лабуда, и мне тебя жаль. Я даже не мог бы сказать, люблю ли я тебя больше или жалею. Пожалуй, первое вернее. А ты…
— Прощу тебя, прекрати, — прервала его Гордана.
— Извини, если обидел, я не хотел.
«Глупый, вот глупый-то», — подумала Гордана, блуждая взглядом по лесочку, который затягивало туманом.
— Ну, мне пора, оставляю тебя в покое, тем более что и Лабуд легок на помине, — понизив голос, произнес Лолич. — Я был прав, ты беспокоилась зря. Лабуд жилистый и выносливый. Разве не правда? Смотри, каким молодцом он держится на коне!
Через несколько минут подъехал Лабуд верхом на лошади. Гордана при виде его заволновалась, но не показала виду. Не слезая с коня, Лабуд приказал, чтобы рота готовилась к маршу. Бойцы, как всегда в таких случаях, засуетились, навьючили на себя все свое походное имущество и быстро построились в колонну. Лишь Гордана осталась стоять на прежнем месте, словно не расслышала команду. Она чувствовала на себе взгляд Милана и от этого не могла поднять глаз. Щеки ее пылали. Вдруг она поняла, что Лабуд оказался здесь не случайно, что он пришел из-за нее, в надежде увидеться поскорее. От этой мысли ее сердце учащенно забилось. Когда наконец она подняла глаза, то сразу же встретилась взглядом с Лабудом.
— Я виноват перед тобой, и ты вправе на меня сердиться, — сказал он, немного согнувшись в седле. — Приношу тебе глубокие извинения.
— Ну что ты! — воскликнула Гордана и
