даже если их личные интересы различны»187. Соответственно идея, центральная для психиатрии, — конфликт и отсутствие сотрудничества, а именно конфликт внутри «пациента» и между ним и другими людьми и институциями (законами). (Термин «каталлактика» не прижился, пожалуй, потому, что люди не хотят смотреть в лицо его антониму и правильному термину «coercetics» («принудиловка»), описывающим экономику регулирования не очень точно, а психиатрическое рабство — идеально.)
Отношения сотрудничества между людьми, разумеется, не уникальны для экономики. Что уникально, согласно Бьюкенену, — это то, что такие отношения должны формировать главный или единственный вопрос экономики. Такой взгляд соответствует фундаментальному понятию «невидимой руки» Адама Смита. Бьюкенен иллюстрирует свою точку зрения примером Робинзона Крузо. Оказавшись на острове в одиночестве, Крузо выбирает те или иные решения, но его выбор всегда — не экономический. Экономическими его решения становятся только с того момента, когда он начинает сотрудничать с Пятницей. Сходным образом, я утверждал, что пока Робинзон одинок, он мог заболеть малярией, но не шизофренией. Почему? Потому что малярия — название инфекционного заболевания, способного его убить, а шизофрения — название поведения, означающее конфликт. У Робинзона могла бы «развиться» шизофрения только после того, как он и Пятница вступили бы в конфликт, вследствие которого Пятница заклеймил бы таким образом его поведение. «Психическое заболевание» как психиатрический диагноз — продукт конфликта между людьми.
«Рынок или рыночная организация, — подчеркивает Бьюкенен, — это не средство достижения чего-либо. Это институциональное воплощение процессов добровольного обмена, в которые люди вступают в различных ролях. Вот и все, что такое рынок»188. Напротив, психиатрия — это институциональное воплощение принудительных отношений, налагаемых на людей в различных ролях — врачей-психиатров и психиатрических пациентов. Психиатрия — это не средство оказания помощи, лечения или исцеления. Это социальный контроль.
С исключительной ясностью Бьюкенен поясняет: «До тех пор пока люди меняют или торгуют в качестве свободно договаривающихся сторон, господствующей характеристикой их поведения будет “экономическое”… Когда индивиды вступают в отношения высшего и низшего, вождя с последователями, принципала с агентом, господствующей характеристикой их поведения будет “политическое”… Экономика — исследование всей системы отношений обмена. Политика — исследование всей системы отношений принуждения или потенциального принуждения»189. Многие годы термин «психиатрия» означал два абсолютно разных, взаимоисключающих предприятия: добровольную психиатрию и недобровольную психиатрию. Первая основана на обмене между равными, вторая — на господстве и подчинении между высшими и низшими. Как я отмечал ранее, психиатрия, основанная на договоре и обмене, в наши дни равнозначна врачебной небрежности190.
Подчеркивая, что экономика имеет дело с выбором, Бьюкенен одобрительно цитирует определение ее Робертом Манделлом как «науку о выборе» и добавляет: «Предлагаю рассмотреть это утверждение серьезно и критически… я хочу спросить, возможна ли вообще наука о выборе. Не вовлечены ли мы здесь в противоречие в терминах?»191. Бьюкенен отвечает на этот вопрос уверенным «да»: «Выбор по своей природе не может быть предопределен и при этом оставаться выбором. Если мы определяем науку в современном смысле воплощения концептуально опровержимых предсказаний, “наука о выборе” становится противоречащей самой себе»192. Наука о принуждении противоречит сама себе не только потому, что мы не можем делать поддающиеся верифицированию предсказания последствий принуждения, но и потому, что наука основана на сотрудничестве и несовместима с принуждением.
Бьюкенен призывает экономистов «оставаться в рамках парадигмы обмена» и считает измерение «социальных издержек и преимуществ» упражнением в экономическом сциентизме193. Он пишет: «Давайте здесь вспомним, что профессор Тьяллинг Купманс получил Нобелевскую премию по экономике, а не по инженерному делу. Он получил ее за результаты, полученные из разработки оптимального распределения танкеров, перевозивших нефть во время Второй мировой войны, где переменными были суда, дистанции, расположения портов, баррели нефти и, разумеется, набор скрытых цен»194. В заключение Бьюкенен предупреждает:
Представляется, что экономика многие годы едва ли избегала этого хаоса, если она вообще выжила как независимая наука… лично я не претендую на то, что мое мышление полностью избавилось от парадигм неоклассической ортодоксии… я испытываю искушение потягаться с Хайеком и озаглавить это послесловие «Почему я не экономист». Для каждого, кто читает методологические призывы, содержащиеся в статьях этой книги, и кто в то же время следит за тем, что сходит за «экономику» в профессиональных журналах 1980-х, остается единственный очевидный вывод. Автор этих статей — или единственный, кто идет в ногу, или пишет в состоянии некоторого заблуждения, будто он является кем-то таким, кем он не является195.
Якобинцы, отмечал Бёрк, отвязавшись от ограничений обычая и умеренности, «нашли свое наказание в собственном успехе»196. Та же самая судьба может постигнуть экономистов и психиатров.
Голые короли
Экономисты и психиатры имеют корыстный интерес в том, чтобы окружить свою деятельность тайной. Они представляют экономику и психиатрию предметами, одновременно заумными и незаменимыми для общества, — научными дисциплинами, принципы и практики которых обычные люди понять без долгих лет академического обучения не способны. Это неверно. Не требуется ученой степени, чтобы понять, что трудолюбие быстрее приведет к материальному благополучию, чем леность, и что умеренность и самодисциплина благоприятствуют упорядоченной жизни больше, чем самомнение и злоба.
Не случайно экономисты, рассматривая экономическое поведение, склонны обнаруживать что-то неправильное, что следует исправить: безработицу, промышленную деятельность, процентные ставки, торговый дефицит или профицит, которые слишком низки или слишком высоки; людей, которые сберегают/расходуют слишком мало или слишком много. Сходным образом, рассматривая человеческое поведение, психиатры склонны находить что-то неправильное, требующее исправления: манию и депрессию, избыточную активность и недостаточную активность, людей, которые едят слишком мало или слишком много, слишком много заинтересованности в сексе или недостаточно таковой. В результате и экономика, и психиатрия предлагают как логичное обоснование исправлению проблемного (нежелательного) поведения, так и оправдание использованию государственного аппарата принуждения в достижении этой цели.
Главной экономической целью правительства, таким образом, становится проведение точных вмешательств, требуемых для того, чтобы заставить хозяйственную систему функционировать оптимально, а именно «здоровая», т.е. устойчиво растущая экономика. Федеральная резервная система вмешивается своими особыми инструментами исправления — «антиинфляционный нажим», выпуск бондов, повышение или понижение процентной ставки — для «настройки» экономики.
Главной психиатрической целью правительства становится похожий процесс микроменеджмента, дозирование точных вмешательств, требуемых, чтобы заставить социальную систему функционировать оптимально, а именно «психически здоровая нация», т.е. нация, свободная от наркотиков, преступности и психических заболеваний. Психиатрическая система вмешивается своими особыми инструментами терапии — диагнозами, препаратами и принуждением — для настройки жизней людей и «психического здоровья» общества.
Экономические и психиатрические меры суть части проблемы. Свободный рынок,
