Мириам ощущала тепло его дыхания. Потом все куда-то исчезло. Она открыла глаза. Он стоял на коленях в пыли прямо перед ней, вытянув руки вперед, с повернутыми вверх ладонями, как будто бы хотел, чтобы она положила в них подарок.
— Позволь мне излечить тебя, Мириам, — сказал он. — Ты нужна мне. Дай мне вылечить тебя.
— О, учитель, — сказала она. Она опустила голову вниз и скрестила руки на груди, как это делали другие.
И пока все семь бесов покидали ее один за другим, вопя, как вздорные чайки, сотрясая ее тело конвульсиями, он держал ее в объятиях. Когда же и последний ушел, заставив ее испытать мучительные боли, вокруг воцарилась тишина. Был слышен только стрекот цикад и биение его сердца, так близко, как будто бы биение звучало у нее в голове. Он поднял ее и понес через поле, назад к огню, где уложил на постель из трав. Он накрыл ее плащом и сидел рядом, положив руку ей на голову, согревая ее до тех пор, пока она не уснула.
Глава VI
Однажды ранним весенним утром, перед мессой, когда я подметала пол в церкви, прямо позади меня появился месье Лебадо.
— Извини меня, Мари, но я хочу что-то тебе показать.
Я последовала за ним к лестнице, ведущей на колокольню. Он указал на старую дубовую балюстраду, которая прежде была своеобразным фризом, украшавшим свод церкви. Она валялась у подножия лестницы, а вокруг нее куски штукатурки.
— Я пришел звонить в колокол, — говорил месье Лебадо, — и наткнулся на все это. Ведь балюстраде сотни лет. Она стояла тут с момента постройки церкви. У этих парней из Люмокса нет причины сносить ее.
Я наклонилась к балюстраде, чтобы ее поднять, и заметила странный блеск внутри. С одного края был отбит кусок, он лежал недалеко на полу. Наверное, при падение он откололся, обнаружив внутри балюстрады отверстие, в котором что-то блестело.
Я выпрямилась, постояла перед ним, но так, чтобы месье Лебадо не заметил обнаруженного мною отверстия:
— Да, вы правы. Я замолвлю словечко святому отцу.
— Какое несчастье, — проворчал он и отправился на колокольню.
Когда он исчез из виду, я запустила руку в отверстие и достала маленький серебряный флакончик, закупоренный пробкой с выгравированными вензелями А. В. Я поднесла флакон к носу, надеясь почувствовать какой-нибудь запах, но вдохнула лишь пыль. Тогда я попробовала открыть крышку, я сильно схватила ее пальцами и стала тянуть — не поддалась. Еще раз. Еще раз. Получилось.
Колокол прозвенел несколько раз, пять или шесть. Одной из своих шпилек я попробовала достать что-то из узкого горлышка флакона. Сначала сыпался лишь мусор, за ним выскочила бумажка, скрученная в тонкую трубочку.
В этот самый момент я услышала, как спускается месье Лебадо. Я быстро спрятала флакон в карман и притворилась, будто размышляю над тем, как можно исправить то, что разрушили рабочие. Он остановился на последней ступеньке, посмотрел на балюстраду и тяжело вздохнул.
— Прости меня, Мари, но если ты знаешь, что еще хочет изменить или перестроить святой отец, лучше скажи мне сразу. Еще одной такой картины я не переживу. — Тон его был такой недовольный, будто это была моя идея реставрировать церковь.
— Ничего не могу вам сказать, он не обсуждает свои планы со мной, — ответила я.
Месье Лебадо с удивлением посмотрел на меня:
— Он поступает так, будто все здесь старое и прогнившее, но это не так. Хотя церковь и старинная, но здесь много чего простоит еще века. Скажи ему и это тоже, Мари. — Он спустился с последней ступеньки и стал медленно удаляться.
Я же села на лестнице и стала бережно разворачивать бумагу, она была очень хрупкая. Вверху листка был эскиз чего-то похожего на нашу церковь. Художник явно пытался обратить внимание на алтарь, самый маленький, который находился у северной стены, посвященной Святой Деве Марии, с черными плитами перед ним.
Ниже эскиза было несколько строчек текста, похоже, на латинском языке, написанных неровным почерком.
Я вошла в основной зал церкви. В этот же момент туда пришла мадам Флетч, жена булочника. Она встала на колени перед алтарем и читала молитву, склонив голову. Я свернула бумажку и убрала ее в карман. Затем неспешно направилась к алтарю у северной стены. Я сосчитала количество плит перед ним. Одна из плит прямо у алтаря казалась необычно большой, точно больше, чем все другие на полу. Я стала отходить, поглядывая, не заприметила ли мои действия мадам Флетч. Но глаза ее были закрыты, а губы беззвучно шевелились, произнося слова молитвы.
Я вышла, снаружи никого не было, я снова достала бумажку. Рисунок был точной копией алтаря, вплоть до всех плит на полу. Я заметила новый знак: слабую точку справа в углу самой большой каменной плиты.
Я почувствовала себя очень неловко, стоя здесь, на ярком дневном свете, держа в руках бумажку. Мне казалось, что из-за угла за мной следят и видят мою ладонь насквозь. Я не могла больше носить эту тайну в себе или «в своем кармане», не понимая, что же я нашла и что теперь со всем этим делать. Я решила отнести все это Беранже, так как точно знала, что он читает на латыни и прояснит мне наконец, что все это значит.
Он открыл дверь с куском хлеба в руке.
— Заходи, — сказал он, подвигая мне стул к маленькому кухонному столу. Он предложил мне сесть и только потом обратил внимание на выражение моего лица, сам заволновался и спросил:
— Что случилось?
Я резко подала ему флакончик и бумажку. Пока он все рассматривал, я рассказала ему обо всех деталях, которые отметила для себя и смогла запомнить. Особое значение я предала плите у алтаря. Беранже изучал бумажку с интересом.
— Что там написано? Это латынь?
Он выдержал момент, прежде чем ответить.
— Это фрагмент из Писания: «Открылись ли тебе врата смерти? Видел ли ты врата великой темноты?»
— Странно! — сказала я.
Он снова исследовал бумажку некоторое время. Потом, отправив в рот последний кусочек хлеба, сказал:
— Покажи мне, где ты это нашла, Мари.
У подножия колокольни я показала ему деревянную балюстраду, которая, падая, разбилась, и обнажилась щель, из которой я все это и достала. Он наклонился перед ней, как и я, и вгляделся в темноту. И когда он там больше ничего не нашел, он прикрыл щель штукатуркой.
— Замечательно, — прошептал он, вставая.
— Кто-то спрятал это, пытаясь избежать каких-то проблем, — сказала
