случайно остановил взгляд на лице Коршунова — застыл каждый мускул. Генерал понимает душевное состояние инструктора и тепло думает о лейтенанте: «Беспокоишься? Что ж, хорошее беспокойство. Наверно, так же волнуются отец и мать при первых шагах своего ребенка… Но тебе, лейтенант, волноваться сегодня нечего — Тимур совершит свой первый самостоятельный как надо. Ручаюсь».
Получив разрешение, Тимур мысленно твердил себе: «Спокойно, Тимка, вот он, долгожданный час, о котором ты мечтал… Сам!» Вырулив на линию исполнительного старта, поднял руку. Острый взор, казалось, насквозь пробил прозрачный козырек и впился в синюю фигурку стартера. Тот махнул флажком: путь свободен, взлет разрешен. Сердце учащенно забилось, но руки тверды, действуют уверенно, споро.
Мотор, взвихрив небольшое облачко пыли, заработал гулко и ровно. Алые лоскутки на плоскостях крылато затрепетали. Самолет быстро набрал скорость и оторвался от земли.
Сделав первый разворот, Тимур наметил ориентир.
«Все в порядке — скорость… высота… направление…» И душевное ликование свершившегося: «Сам… без инструктора!»
Обозревая пространство с зеленовато-бурой цепью гор, выпуклой по горизонту ширью моря, необъятным размахом синего неба, Тимур не выдержал и запел:
Орленок, орленок, взлети выше солнца…
В тот же день на вечерней поверке командир отряда перед строем курсантов зачитал приказ по авиашколе:
— «За отличный самостоятельный вылет на самолете У-2 курсантам второй эскадрильи Микояну Степану, Фрунзе Тимуру и Ярославскому Владимиру объявляю благодарность… Начальник школы генерал-майор авиации Туржанский».
Отряд замер. И строенный, накаленный взволнованностью возглас разорвал тишину:
— Служим… Советскому… Союзу!.,
2
1940-й на исходе.
К осени все курсанты группы Коршунова летали самостоятельно. А осень выдалась ясная, прозрачная, но теплых дней становилось все меньше и меньше. И в вышине заметно похолодало. Теперь без теплых курток и ватных брюк не поднимались — ветер захлестывал через невысокий прозрачный козырек, обжигал леденящим вихрем щеки.
В один из очередных тренировочных полетов Тимур сидел в передней кабине и, набирая высоту, вел самолет по намеченному маршруту. Посматривая вниз, он следил за ориентиром, чтобы не проскочить свою зону, над которой предстоит отрабатывать пилотирование. На своем небольшом опыте он познал, что вираж — одна из самых трудных фигур — требует ювелирной координации, точного выдерживания скорости и высоты, равномерности разворота. Поэтому виражам и отводится на тренировке большая часть времени. Затем надо подшлифовать перевороты, петли, спирали, но это уже легче…
А вот и центр зоны — перекресток дорог. Выходить за пределы перекрестка нельзя — поблизости может оказаться самолет из соседней зоны. Сделав несколько четких виражей, Тимур выполнил серию переворотов. Хотел уже перейти к петлям, как взгляд остановился на чернильно-темном облаке, что быстро наползало с моря, у мыса Лукулла.
— Нимбус… чтоб тебя пронесла нелегкая! — проворчал Тимур, оценивая возможности пребывания в зоне по времени. — Нет, не пронесет… Вот-вот хлынет как из ведра!
Развернул самолет и пошел обратным курсом.
На аэродроме уже суетились техники и механики — загоняли в ангары самолеты, а которым не хватало места под крышей, прочно закрепляли на стоянках, накрывали чехлами.
Дождь хлынул сразу же, как только Тимур приземлился. Тяжелые, как пули, капли застучали по перкалевой обшивке. Тимур торопливо выскочил из кабины и крикнул уже бежавшим к нему курсантам:
— Ребята, поднажмем, пока не раскисло! — и первый налег плечом на ребро плоскости.
У-2 покатили к ангару, а к ногам уже липла буроватая чавкающая грязь. Коршунов стоял под навесом и злился:
— Прошляпили наши метеорологи: объявили — я-я-ясно! — Последнее слово он произнес тоненьким девичьим голоском, определенно кого-то передразнивая.
Подоспел механик и, вытирая пилоткой мокрое лицо, радостно улыбнулся:
— Хлопцы, наступил длительный передых — дня на три зарядил, не меньше! Теперь позагораем…
— Великолепно: загар… под сплошным водопадом! — скривил губы Котомкин-Сгуров.
— Только-только начала получаться красивая петля и — передых? Не выйдет! Денек польет, и снова — да здравствует солнце! — убежденно заявил Олег Баранцевич.
— Денек? — усмехнулся бывалый сержант-механик. — А шесть деньков не хотите? Надо знать норов здешних ливней.
Старый аэродромный волк оказался нрав. Дождь лил и на следующий день, не утихомирился и на третий. А когда прекратился, о полетах нечего было и думать — взлетное поле раскисло.
В дни ненастной погоды больше времени отводилось на теоретические занятия и самоподготовку. Личное время проводили в казармах, в такие часы в ленкомнатах не найти свободного места — кто пишет письма, кто читает, кто сражается в шахматы…
В третий нелетный день во второй эскадрилье личное время завершалось музыкой и песней. Началось с того, что Олег Баранцевич выпросил в, клубе патефон и одну пластинку.
— Кончай шуршать подшивками газет, закругляйте конспекты на родину, гроссмейстеры, соглашайтесь на ничью — музыка! К тому же танцевальная — «Брызги шампанского»!
Завертелся черный диск и с легким подвыванием зазвучало танго.
— Сгурыч, прошу! — расправил плечи Олег.
Котомкин-Сгуров не отказался, спрятав под тетрадь свою фотографию в летной фуражке с только что начатой строкой: «На добрую память…», с серьезным видом подошел к Баранцевичу.
— Что ж, могу показать несколько классических па.
— О, Сгурич! Я всю жизнь мечтал о танцевальной классике!
Тимур, оторвавшись от книги, сначала заинтересованно наблюдал за вертким Котомкиным-Сгуровым, который водил и кружил Олега с картинными выпадами, а потом наскучило: танго, казалось, будет звучать бесконечно — то и дело перебрасывали иголку на начало пластинки. Взроптали шахматисты:
— Да хватит вам накручивать одно и то же!
Тимур вышел и вскоре вернулся. В руках у него черным лаком отсвечивала новенькая пластинка. Олег просиял:
— Еще одна! Танго, фокстрот? Давай ее сюда.
Диск, поигрывая бликами, завертелся, и голос певца оборвал посторонние звуки:
Орленок, орленок, взлети выше солнца
И степи с высот огляди…
Шахматисты, прервав игру, отвлеклись от своих партий. Притихли и остальные. Дослушали до конца, и кто-то из курсантов сказал:
— Братва, а ведь эта песня как бы и про нас!
— Эта песня про смелую и храбрую юность, — заметил Котомкин-Сгуров несколько патетично.
— А что такое смелость и храбрость? — испытующе посмотрел на него Владимир Ярославский.
— Элементарно: отважное и решительное поведение человека.
— А и верно, ребята! — подхватил Олег. — Возьмем для примера поведение нашего Сгурича в воздухе — ну не стреляй в меня таким убийственным взглядом! Как я подметил, он побаивается майора Сидорова, но на контрольных провозных с ним отчаянно закладывал глубочайшие виражи. Разве это не смелость, разве не безумная храбрость?!
Засмеялись. Котомкин-Сгуров неопределенно покачал головой. А Ярославский ораторски вскинул руку:
— А что, я бы сказал, в храбрости есть что-то и от хорошего безумства.
Из дальнего угла донесся ворчливый голос Рыжова:
— А я
