туда "за три дня после". Ночевать бы, да и негде. Чай, знаешь лесные избушки, без окошек, сырые, чадно, тесно. Нам места-то и нет. Пошли мы тут недалеко, с версту недалеко, на сеновал, да там и улеглись. Вдруг слышу, ночью кто-то входит к нам и ложится. Я думаю, что брат мой или кто другой, и снова засыпаю. А этот человек лег к нам в середке.
Ну и ладно. Как вдруг шурин закричит не своим голосом:
— С нами крестная сила, соловецкие угодники! — бормочу я, в страхе встаю, гляжу, а на том и лица нет.
— Что бы?
— Да кто-то приходил сюда и лег рядом со мной, да так меня сдавил, что я еле вырвался!
А уж рассвело совсем. Мы встали и посмотрели на следы. Ничьих нет, только и видны наши на пороше, которая была еще с вечера.
Пришли в избушку, спрашиваем брата.
— Нет, — говорит, — не был у вас.
Так и есть, некому больше, "он" и есть, некому больше.
В тот же год нас обоих и сдали в солдаты... Шурин там и помер.
А Я ПРАВЕДНЫЙ И ЕСТЬ!
БЫЛ у нас Аника, недавно еще помер. Большой мужик из всего Исаева. Он хорошо знался с нечистым, много знал заговоров. Скажет слово — и домовой покажется. Пойдет ли на охоту — нечистый со всех сторон погонит к нему птицу, знай стреляй. Перед смертью он хотел передать мне свои слова: парень-то я не болтушка, скромный, непьющий, жил с умом. Не посмел я взять эти тяжести на себя, а только без того ему не помереть, уж и не знаю, как он — передал, или нет, или на ветер пустил. Вот он и говорит:
— Али хочешь увидеть нечистого, пойдем в лес, я тебя поставлю на такое место: ты будешь смотреть промеж своих ног и увидишь праведного.
По одно лето много скота в лесу оставалось, не могли найти, так и положили, что праведный чем-то недоволен, да не знали, как угодить ему.
Съехал Аника в лес. Подошел к нему дед, пособляет дрова накладывать, а сам бормочет:
— Я голоден, я голоден!
Догадался Аника. Ну, конечно, как он знался с ним! Приехал Аника домой и рассказал все соседям. Вот и напекли целой деревней перепечи (ржаной каравай) толоконников, колобков, яиц, пожарили говядину и повесили со словами в лесу на дереве.
На другой день пошли около того места за грибами. Глядь, высокий мужик снимает гостинцы и кушает.
Некоторые бросились бежать, а другие признали Анику. Хоть и боязно было, а подошли.
— Что ты делаешь, ведь праведному кладено?!
— А я праведный и есть... — ухмыльнулся Аника.
ДА КУДА МЫ С ТОБОЙ ЗАШЛИ?
ОДИН из фабричных — дело было в Керехотском уезде, Федор Афанасьев возвращался из деревни с праздника (престольного) на фабрику. За деревней он сошел с товарищем, который работал за другим станком — оба были прядильщики. Идут, говаривают, о празднике вспоминают. В пути и вечер их застал.
Поторапливаются, чтобы засветло дойти. Не успели, пришлось ночи прихватить. А ночь темная-темная, осенняя, ни зги не видать. Но вот и огни впереди засверкали, вырезались большие окна фабричных корпусов, ярко освещенные электричеством. Шум станков и разных механизмов услышали. Вот и вся фабрика перед глазами. Подходят ко двору, к воротам. Шум так и бьет. Федор Афанасьев перекрестился и стал как вкопанный: стоят они на мельничной гати, прямо вода, справа шумит и ворочается мельничное колесо, слева бьет свет из избушки и никакой фабрики нет.
— Господи, Иисусе Христе, — вымолвил прядильщик.
— Павлов, да куда мы с тобой зашли? — повернулся к товарищу спутнику. Но того и след простыл. Как бы только Афанасьев шагнул, так и погиб бы в глубине речного омута.
ПРИСАЖИВАЙСЯ, ПОТАПЫЧ, ПОДВЕЗУ...
АНАНИЙ Потапов, крестьянин Тонкинской волости, Варнавинского уезда, шел в свою деревню ночью из волости, где только что отбыл наказание — двадцать розог за неуплату податей. Пора стояла зимняя, в пути его ночь захватила. Невесело было на сердце у мужика: спина побаливает, а дома — голодная семья. Идучи не спеша, раздумывает о своем житье-бытье.
— Здорово! — слышит голос.
Оглянулся. Видит, знакомый крестьянин, торговец из села Карпова едет.
— Присаживайся, Потапыч, я тебя подвезу.
Ночь стояла ясная, месячная, далеко и хорошо кругом видать. Ананий Потапов, присевши в сани, рассказывает карповскому про свое несчастное положение. Пожалел его торговый человек, хозяин лошади.
— Трудновато мужику жить, трудновато, — говорит, — земли мало, назьму нет, и хлебец перестал родиться. Жить нечем, а оброки, земские и мирские расходы подавай, пощады или снисхождения не дают.
В разговорах доехали до Ананьиной деревни, карповский приостановил лошадь.
— Слезай, Ананий Потапыч, вот твоя изба.
Пораспрощавшись, поблагодарил Потапыч и побрел к своей избенке. На деревне нигде огонька не видно, хотя время было еще не позднее.
"Эх, жизнь наша, — подумал мужик, — в аду, поди, легче, чем нам, грешным, на этом вольном свете".
Взобрался по сгнившим ступенькам на ветхое крылечко, повернул кольцо в двери — сени изнутри не заперты, и дверь со скрипом отворилась. Потапов шагнул через порог — и по самую шею очутился в воде. Глядит — он в проруби на реке Усте. Окунулся раз, но опомнившись и сотворив молитву, уцепился за края и кое-как выкарабкался на лед.
Оказалось, что карповский торговый человек завез его совершенно в противоположную сторону, верст за пятнадцать от деревни Анания. Ничего, благополучно домой вернулся и не похворал: два дня познобило и отпустило.
К ПЛАТЬЕ НАИЗНАНКУ
ВЕТЛУЖСКИЙ мещанин Игнатий П-в летней ночью возвращался домой с урочища Выхода, где у него был пчельник. Выйдя из леса, он направился тропою мимо озера Лопатнова, и тут ему вспомнилось, что в этом лесу пугает... Только он это подумал, как сзади, версты за три от себя, услышал страшный голос:
— Ого-го-го-о-о!
Через минуту тот же самый голос ближе, версты за две послышался, а через минуту совсем уж близехонько раздался, и вслед за тем голосом, в ночной теми и тишине, большой свист и шум послышался, точно бы сильная буря налетела: начало нагибать до земли сосны, ели, а другие деревья с корнем выворачивать. От страха П-в ударился бежать к перевозу — около версты расстояния от него было. Бежит и крестится, молитвы читает, какие
