– И как же он там оказался? – Ольга Петровна обернулась, впиваясь взглядом в запыхавшуюся биологичку.
– Понятия не имею, – пролепетала та.
– А у меня, кажется, есть идея… – Кешка Коган наклонился и подхватил до того ни кем не замеченный квадратик.
– Что это? – сощурилась Ольга Петровна.
– Упаковка… эм… от контрацептива.
Глаза Рюмочки нужно было видеть! Быстро выхватив фольгу из рук ученика, та зажала ее в кулаке и, как воришка, спрятала за спиной руку.
– Думаю, Анастасия Сергеевне и Иван Иваныч так э-э-э… увлеклись, что потеряли оба эти предмета, – добавил Кеша сладким от сочащегося из него яда голосом.
– Иннокентий! Немедленно прекрати наговаривать… Наговаривать на…
– Почему сразу наговаривать? Я видел это своими глазами. И готов подтвердить, если придется, в милиции. Вы же, наверное, обратитесь туда? Ну, чтобы дело закрыть. И снять с Семена подозрение в краже, – глаза Тамерлана холодно сверкнули.
Юлька открыла рот. А ведь и правда! Там действительно говорил, что видел обжимающихся Клеточку и Стакан Стаканыча. Точнее, писал. У нее даже имелось тому документальное подтверждение от нужной даты. Если их переписку в аське можно этим самым подтверждением считать.
– Это что же получается? Вы… Вы сами свой телефон и потеряли?! – Дуня подперла бока кулаками и пошла, пошла на Клеточку, будто хотела ей вмазать, ну, или, на худой конец, ту встряхнуть...
– Ничего я не теряла! – побагровела Клеточка. – Нет, вы только посмотрите, что происходит! Да эти маленькие дряни просто сговорились…
– Анастасия Сергеевна, держите себя в руках! – процедила Ольга Петровна. И после ее слов в тесной комнатушке воцарилась ну просто звенящая тишина. Нарушаемая разве что шумным дыханием Клеточки. Тогда у матери не оказалось времени, чтобы как следует допытать Юльку о том, что случилось конкретно с ней. Ее вниманием целиком и полностью завладела ситуация в целом. Выволочку получили и Клеточка, и Стакан Стаканыч. По-хорошему, конечно, их следовало увольнять. Да не просто так, а с волчьим билетом. Но был март месяц. До окончания учебного года оставалось всего ничего. Найти им замену в это время было практически невозможно. Это понимали все. Поэтому никто особенно не удивился, когда на следующий день и Анастасия Сергеевна, и Иван Иваныч вышли на работу. Интрига заключалась в другом. Ребята гадали, заставят ли Клеточку извиняться. Семен утверждал, что ему эти извинения по барабану, и успокаивающе поглаживал руку Дуни, которую от случившейся несправедливости буквально трясло. Остальные реагировали хоть и не так эмоционально, как Степанова, все же жаждали справедливости. Это чувство было настолько острым, что когда Клеточка пришла на урок и начала его вести, как ни в чем не бывало, просто встали и в знак протеста вышли из класса. И, может быть, никогда потом, в своей взрослой жизни, они не чувствовали себя такими свободными, как тогда. Ведь на их стороне была не только правда, но и отсутствие страха, который смог бы заставить их замолчать из чувства самосохранения или по какой-то другой причине.
Они толпой подались на пляж и просидели там до самого вечера. Болтая ни о чем, делясь планами на жизнь, вспоминая смешные истории из общего прошлого и весело хохоча.
Потом об их выходке узнали родители. Некоторым из ребят, конечно, досталось. Но в основном те отнеслись с пониманием к их демаршу.
– Тэбе нельзя прапускать быологию! Тэбе по ней экзамэн сдавать! – бушевал Рубен.
– Я не буду сдавать биологию, – прошептала Мариам.
– Что?
– Я не буду сдавать биологию. Потому что я не хочу поступать в медицинский! Я не хочу быть стоматологом. Я… я лучше застрелюсь! Вот что. – Мариам вскочила с дивана, очень явственно ощущая, как вместе с прорвавшимися наружу слезами с души скатывается лежащий на ней неподъемный груз. Она так долго боялась признаться родителям в том, что их планы совершенно не совпадают с ее собственными, что теперь, когда она это сделала, не почувствовала ровным счетом ни-че-го. Ни страха, ни вины, ни желания тут же пойти на попятный.
– Застрелюсь? Это что вообще за разговоры? – испугалась Лали.
– А что мне остается, когда вы все за меня решили? – Мариам всхлипнула, ее телом прошла волна – предвестник зарождающейся истерики.
– Твои сестры…
– Я – не мои сестры! Я не хочу всю жизнь ковыряться в чужих зубах. Я хочу быть ресторатором! Хочу продолжить дело моего отца, деда и прадеда!
– Но ты ведь не малчик, Мариам. Ты не можешь работать в шашличной.
– Да. Я не мальчик! И работать в шашлычной я не собираюсь.
– Тогда как ты будешь продолжать дело предков? – ласково улыбнулась Лали.
– Я превращу наше кафе в лучшее заведение на всем юге! Вот как. В самое-самое лучшее… Там будут скатерти и люстры. Устрицы и отличное вино. А если нет, то…
– Застрелишься. Это мы поняли.
– Устрыцы?! Толко чэрэз мой труп. Это что за еда такая?! Так, какые-то сопли, ей богу…
– Помолчи, Рубен! Не видишь, нашей девочке плохо! Пойдем, моя хорошая, расскажешь, что ты задумала…
Рубен открыл было рот, чтобы высказать этим невыносимым женщинам все, что думает. Горячий темперамент горца давал о себе знать – эмоции так и рвались наружу. Но Лали… Его обожаемая Лали изогнула бровь. И Рубен понял, что прямо сейчас ему лучше будет заткнуться. И не будить сидящего в этой хрупкой женщине демона, которого за двадцать пять лет счастливой совместной жизни ему доводилось видеть всего пару раз.
Нет, устрицы… Это ж надо! Чем ей шашлык-то не угодил?!
А в доме Карауловых на повестке были вопросы совершенно другого порядка. Отчитав Юльку за прогул, мать переключилась на еще более опасную тему. Как часто ее тошнит? Сколько это продолжается? И есть ли основания думать, что всему виной Ромка Быков?
На этом вопросе Юлька капитально зависла.
– В каком это смысле?
– У вас с ним было?
Юлька сглотнула, ощущая, как ее щеки заливает румянец. Опустила взгляд на сложенные на столе руки. Мать нависала над ней, как гестаповец на допросе. И сверлила… сверлила взглядом. И никогда еще, никогда в целой жизни Юльке не было так неуютно и стыдно. Будто она и впрямь совершила что-то ужасное.
