– Ох! Ах! Ох! – вскричал поэт. – Этот господин Феликс – просто находка! Кто он, черт возьми? Он странным образом похож на «темный персонаж», на незнакомца из старых комедий Александра Дюваля… Ух! Дьявольщина! Вот настоящий французский театр!
– А граф де Лозере, кажется мне, совершенно лишен вкуса, – добавил Луицци, – а ведь какое имя!
– Нет, – возразил поэт, – меня интересует только господин Феликс. Заявляю вам, он будет моим главным героем. Я уже вижу, как он распахивает свой редингот, рвет на себе рубашку и восклицает: «Ты узнаешь этот шрам?» Но шутки в сторону, кто этот господин Феликс? Мне кажется, я видел его у банкира.
– Похоже, – засмеялся Дьявол, – что прием с неизвестными персонажами вызывает любопытство не только в театре, но и в жизни. Дюран и граф пытались понять, кем мог быть человек, который явился к ним как бедный проситель и которого они повстречали у одного из самых богатых капиталистов Европы за игрой в карты с игроками, известными тем, что они играют по самым высоким ставкам, и который только что проиграл сумму, значительную для любого человека. В свою очередь господин Феликс заметил господина де Лозере и господина Дюрана. Проходя мимо них, он бросил взгляд сначала на банкира, затем на графа и произнес сурово и вполголоса, но так, чтобы его могли услышать:
«Спесь и тщеславие».
Ни Дюран, ни господин де Лозере не принадлежали к тем, кто сносит подобное оскорбление, но тому, кто нанес его, было восемьдесят лет, к тому же оба помнили, как обошлись с ним, его таинственные и почти угрожающие намеки, и оба, удерживаемые несомненно страхом, скрытая причина которого была известна лишь им, дали старику уйти, ничего не ответив. Они только поглядели друг на друга, и уверенность, которую в тот момент обрел каждый из них, что другой слышал адресованное ему унизительное слово, удвоила ненависть, которая уже разделяла их.
Объяснения, которые последовали после бала, только добавили знатному сеньору и банкиру поводов для ненависти.
Первое объяснение состоялось между Артуром и Дельфиной. Юный влюбленный, тем более неловкий, чем более он был влюблен, вообразил, что докажет свою страсть, поклявшись Дельфине, что сумеет противостоять несправедливым предубеждениям своего отца. Девушка поинтересовалась, в чем состоят эти предубеждения, и Артур был так недальновиден, что повторил их.
На это богатая наследница не нашла ничего лучшего, как пересказать ему презрительное мнение Флоры де Фавьери, приписав их Матье Дюрану, чтобы господин де Лозере не получил первенства в оскорблении.
Вполне понятно, почему Дельфина с ее характером, сформировавшимся благодаря родительской слабости, передала отцу мнение господина де Лозере, но понадобилось совершенно исключительное обстоятельство, чтобы Артур осмелился открыть своему отцу слова Дельфины. Вот что произошло: господин Феликс во время бала представился Артуру, отвел его в сторонку и сказал, что хочет побеседовать с ним по поводу одного денежного дела, в котором имя его матери может быть скомпрометировано. Артур ответил, что он так же ревностно относится к чести своей матери, хотя и не носит ее имени, как и к защите имени отца, которое имеет честь носить. Господин Феликс был очарован его ответом, но сурово произнес:
«Дай Бог, чтобы имя, которое вы носите, стоило того, которого вы не носите!»
«Сударь!» – вскричал Артур.
«Мы еще встретимся, молодой человек, – мягко отвечал ему старик, – и вы поймете, что я имею право говорить так».
Вот почему, когда господин де Лозере, который заметил чувства своего сына к Дельфине и счел себя обязанным повторить Артуру приказ не искать с ней встреч, он столкнулся с менее поспешным и абсолютным послушанием, чем обычно. Артур посчитал себя вправе доложить отцу, что союзы между дворянством и миром финансов уже не являются столь редкими, чтобы отталкивать саму идею с таким презрением. Граф, раздраженный этим подобием сопротивления, решил, что он, видимо, не дал сыну почувствовать низость его взглядов, и произнес весьма красноречивую тираду об уважении к собственному имени:
«Я понимаю, что люди, сделавшие себе имя недавно, или представители старого дворянства, скомпрометировавшие свое имя в возмутительных спекуляциях, стремятся или к обогащению, или к восстановлению своего состояния путем подобных браков, но когда ты носишь имя де Лозере и обладаешь таким состоянием, надо быть более скрупулезным в данном предмете. Да, Артур, именно таким людям, как мы, надлежит соблюдать строгие принципы чести и достоинства, которые вскоре вернут дворянству частично утраченные блеск и положение».
«Но, отец, – ответил Артур, – как получилось, что это имя и это состояние оказались нынче вечером темой довольно возмутительных комментариев?»
Господину Лозере не нужно было дальнейших слов, чтобы потребовать точного пересказа всего сказанного, и Артур был вынужден повторить отцу все, что говорили Дельфина Дюран и господин Феликс. Вся ярость господина де Лозере или, по крайней мере, та ее часть, которую он продемонстрировал, обрушились на голову господина Дюрана, и Артур еще раз получил предупреждение, что ничто в мире не заставит графа согласиться на брак его наследника, носящего его имя, с дочерью такой выскочки, как Матье Дюран. Артуру пришлось поверить, что это решение непреклонно, так как на следующее же утро он получил приказ отца выехать в Лондон и покинул Париж, уверенный в том, что его хотят разлучить с Дельфиной, не предполагая даже, что, возможно, прежде всего хотят предупредить его новую встречу с господином Феликсом.
Со своей стороны Матье Дюран, обычно столь покладистый с Дельфиной, также демонстрировал непоколебимость. Напрасно она говорила ему, что умрет от отчаяния, если не станет женой Артура, напрасны были ее истерики – ничто не тронуло сердце банкира. Дельфина выгнала вон двух горничных, указала на дверь учителю рисования, швырнула ноты в лицо преподавателю музыки, отослала обратно три шляпки Александрине, самой знаменитой парижской модистке, разорвала дюжину платьев, расколотила мебель – все эти демонстрации ее глубочайшей боли не сломили непреклонность господина Дюрана по отношению к господину де Лозере.
«Тебе нравится его титул? – говорил он дочери. – Если хочешь, я сделаю тебя женой маркиза или герцога».
«Я хочу быть женой Артура», – отвечала Дельфина.
«Но, – возражал Матье Дюран, сын народа, – этот господин де Лозере – интриган и выскочка, он сын какого-то мелкого провинциального служащего, который украл тот титул, которым он так гордится».
«Но разве вы, отец, – восклицала Дельфина, – не сын рабочего? Вы кричите об этом на каждом углу».
«О! Я – это совсем другое дело, Дельфина, – отвечал банкир с плохо скрываемым раздражением, – я не отрекаюсь от своего происхождения, я горжусь им, я превозношу и ценю его».
Дельфина была очень далека от того, чтобы вникать в этот горделивый расчет, который беспрестанно побуждал ее отца повторять, что он человек из народа, и возмущаться всякий раз, когда кто-либо другой напоминал ему об этом, она также не задумывалась над различием, которое отец делал между собой и графом, а упорствуя в выражении своей капризной воли, принималась кричать, что если она не выйдет замуж за Артура, то умрет. Так продолжалось до тех пор, пока Дельфине не сообщили, что Артур уехал в Лондон. Дельфину эта новость оскорбила до глубины души. В самом деле, уже неделю она удивлялась, что Артур не карабкается по стенам парка, не подкупает садовника или по меньшей мере горничную, чтобы встретиться с ней и предложить бежать на почтовых, угрожая, что покончит с собой у ее ног, если она не уступит его желаниям. Поскольку ее ослепление собственным тщеславием приписывало его любви все те глупые демонстрации, которые она сама устраивала ради Артура, то Дельфина представляла себе, что страсть мужчины должна быть во сто крат сильнее, особенно та страсть, которую внушает она. Отъезд Артура принес Дельфине жестокое разочарование, но, по правде говоря, не в себе самой, а в Артуре. Она не сочла, что не способна внушить самую романтическую страсть, но решила, что Артур не способен ее испытывать.
