Однако реальность противоречила идеальным представлениям. Во-первых, производительность в коммунах отнюдь не возрастала чудесным образом в два или три раза, хотя публикации об образцовых коммунах и пытаются показать нам более высокие урожаи и надои, чем у крестьян-единоличников. Во-вторых, реальные коммуны, даже те, которые ставились в пример, были весьма невелики по размеру; так было вплоть до конца 1920-х годов, когда началась форсированная коллективизация и укрупнение хозяйств, что во многих случаях было чистой воды надувательством. До «великого перелома» коммуны производили ничтожно малую часть сельхозпродукции: доля коллективных хозяйств вообще до конца 1920-х годов будет весьма невелика. Так, в 1923-1924 годах на колхозы приходилось лишь 0,75% пашни и 0,8% едоков;[230] в 1927 — 1928 годах единоличные крестьянские хозяйства занимали 97,3%) посевных площадей, имели 90% средств производства, и только одна пятая из них пользовалась наемной рабочей силой.[231] Доля посевов колхозов в урожае 1928 года едва превышала 1 %; если учесть, что коммуны составляли в январе 1928 года менее 8% колхозов, то станет понятно, что настоятельная пропаганда коллективизации и, в частности, коммун как наиболее решительного шага к новой, социалистической деревне, в реальной деревне имела лишь относительный успех.
Картина, которую рисуют публикации об образцовых коммунах, обычно приуроченные к всесоюзным сельскохозяйственным выставкам, выглядит так: у истоков коммуны (образованной, чаще всего, в годы Гражданской войны) стояла либо группа бедняков, либо сильная личность, рабочий или крестьянин (зачастую член партии),[232] который благодаря своей энергии помог коммуне продержаться до конца Гражданской войны. Коммуны в основном однородны в социальном отношении и состоят преимущественно из бедных и беднейших крестьян, то есть той социальной группы, на которую советская власть опирается в деревне. Однако состав коммун не оставался в эти годы постоянным: люди вступали в коммуну и выходили из нее, причем в эпоху военного коммунизма и продразверсток зажиточные крестьяне становились членами коммун лишь временно и не по убеждению, а только потому, что считали это способом пережить тяжелые времена и избежать репрессий. Они покинули коммуны с началом нэпа или же их исключили за умонастроения, разлагавшие дух коммунаров.
В этой картине есть, возможно, некоторая доля истины, но при этом умалчиваются некоторые важные подробности. Более правдоподобная характеристика изначального состава первых советских коллективных хозяйств, значительную часть которых составляли коммуны, принадлежит Сергею Маслову и заслуживает того, чтобы процитировать ее целиком: Социальные пласты, из которых рекрутировались участники колхозов первого периода, были разнообразны. Ясно выделялась значительная группа фабрично-заводских рабочих, выброшенных из городов и предприятий разрушением промышленности. Еще в 1917 г., в первый год революции, они одиночками и группами потянулись из городов в деревни, надеясь в них как-нибудь пережить тяжелое время безработицы и бесхлебья в городах. Вторую группу составляли городские ремесленники, приказчики, бывшие торговые агенты, мелкие городские служащие, лица либеральных профессий. Все они прежде постоянно проживали в городах, но, как и рабочие, оказались в них без заработка и хлеба или с заработком, но без хлеба. Третья группа слагалась из лиц, считавшихся постоянно проживающими в деревне, но зарабатывавших свое основное пропитание отхожими неземледельческими промыслами, — плотники, каменщики, извозчики, домашняя прислуга, торговцы в разнос и т. д. Четвертая группа состояла из людей, крепко связанных с землей, но без собственных хозяйств или с хозяйствами, ничтожными по размерам и доходам — сельскохозяйственные рабочие, служащие прежних имений, владельцы бескоровных и безлошадных дворов, вынужденные пополнять свой скромный крестьянский доход от собственных хозяйств заработками на с троне. В пятую группу входили “столбовые крестьяне”, крепкие земле и хозяйству, и жившие исключительно трудами рук своих на собственном поле и в своем дворе».[233] С наступлением нэпа численность коммунаров из i первых трех групп падает, а доля крестьян в коммунах увеличивается.
Шейла Фитцпатрик также отмечает этот важный для первых послереволюционных лет процесс: хлынувший в деревню поток бывших крестьян, которые уже стали рабочими в городе. Им давали землю, но ни скота, ни сельскохозяйственных орудий они не имели, а потому считались бедняками, а следовательно, союзниками новой власти. «Эти “бедняки” нередко выступали зачинщиками конфискаций “лишнего” скота и инвентаря у зажиточных крестьян, помогали большевистским продотрядам отыскивать припрятанное зерно и становились активистами в комитетах бедноты». И далее Фитцпатрик делает ценное наблюдение: «Представления большевиков об их союзнике — бедняке сложилось под влиянием этих вернувшихся отходников и рабочих, грамотных, повидавших мир, а также солдат, демобилизованных из армии в то же время или несколько лет спустя».[234]
Существенно, что земля созданных в эти годы коллективных хозяйств по происхождению не была крестьянской (в составе земельной площади коммун крестьянские земли составляли 10%, остальные были бывшие помещичьи, монастырские, церковные, казенные); в артелях доля крестьянской земли была больше, но и эти земли чаще всего не являлись вкладом коммунаров, а были в основном отобраны в революцию у зажиточных крестьян, поселившихся после столыпинской реформы на хуторах.[235] Это связано, в частности, с очерченным выше социальным составом коммун и с политикой властей, поощрявших создание хозяйств в экспроприированных владениях; такая доля крестьянских земель в земельном фонде коммун опровергает иллюзию, которая могла бы создаться у невнимательного читателя советской пропаганды относительно того, что крестьяне могли по собственной воле и исходя из своих убеждений вдруг решить объединиться, чтобы улучшить условия своей жизни, выйти из общины и организовать коммуну, внеся туда свой земельный надел в качестве пая.
Столкнувшись с голодом и невозможностью обеспечить снабжение города продовольствием посредством систематического ограбления крестьян продразверсткой в годы военного коммунизма, советская власть пошла на то, что было представлено как временное отступление: новая экономическая политика предполагала замену разверстки налогом, разрешение рынка, сдачу земли в аренду и разрешение использовать наемный труд.[236] Коммуны, которые выжили в тяжелые годы голода и не прекратили свое существование в эпоху, когда власть не раз переходила из рук в руки; коммуны, которые пережили бандитские налеты, зачастую организованные теми самыми кулаками, чье имущество было экспроприировано и взято в коммуну, — эти коммуны оказались в новой ситуации: их состав поменялся, потому что одни вышли из коммун, чтобы снопа вести единоличное хозяйство в условиях нэпа, а другие вернулись с фронтов Гражданской войны. Коммунам, все еще весьма немногочисленным, предстояло стать участниками рыночных отношений в конкурентной среде, притом что правительство утратило прежний интерес к коммуне как форме сельскохозяйственного предприятия.
