Нас встретили гилонги (здешние монахи) и оказали нам весьма любезный прием и почести, устроив своеобразную церемонию во дворе их дзона (монастыря) с ужасающей музыкой, кошмарными танцами и нечестивыми кривляннями – и все это не без некоторой торжественности; таковыми же обрядами почитают они своих идолов, потому-то они и не вызвали в нас ничего, кроме отвращения. Мерзостнее всего было слушать их пение: это такие же чудесные гармоничные звуки, какие обычно издают сцепившиеся клубком кошка с собакой.
Но принимая во внимание величие замыслов, кои нам, с Божьей помощью, быть может, удастся исполнить в этих краях, обреченных дьяволу, мы сочли за лучшее притвориться довольными их гримасами и жуткими завываниями; и отвечали на такое обхождение с гостями так вежливо, как могли, благословив всех этих добрых людей; но, конечно же, не удостоив их облизывания, и не стали высовывать язык, чтобы коснуться им языка хозяина, как требует того их обычай, к огромному ужасу отца Деляроша, менее, чем я, знакомого с их привычками и оттого со страхом вопрошавшего себя, к кому мы попали и что это за дикие звери.
Народу здесь живет несметное множество, включая монашек и детей. У них есть слуги и рабы обоего пола, кои, однако, не оставляют надежды прилежанием и послушанием выбиться, следуя некоторым местным обрядам, в монахи и получить через то всеобщее уважение. Их одежда – что-то вроде одинаковых форменных платьев, и одеяния эти одинаково гнусно грязны; а на лицах сего отребья отражается не знаю уж сколько убожества и мерзости – так, что они более походят на сатиров, фавнов и медведей, чем на людей. Что до гилонгов, они все носят желтые балахоны наподобие наших стихарей, но остальные одеваются очень смешно; особенно женщины, чьи наряды столь гротескны, что простое перечисление их причесок, бус, платьев, брошей, поз, походки, привычек и поведения было бы гораздо забавнее комедии Плавта. Сверх того, несмотря на безобразные одеяния, они не упускают случая непристойно улыбнуться, а то принимаются со всеми любезничать, не выказывая ни малейшего стыда, и пускаются с нами на тысячи жеманных уловок, что сильно тревожит отца Корнеля, ибо, правду говоря, мы нисколько не ожидали таковых искушений, а он еще в том возрасте, когда их следует опасаться.
Хотя мы уже довольно свыклись с их едою, трапеза, коей нас потчевали, дабы отпраздновать наше прибытие, не могла не вызвать в нас отвращения. Чистота их приборов ни с чем не сравнима, ибо едят они прямо на земле и не пользуются ничем, кроме собственных рук; сверх того, это – грязнейшие люди, какие только могут быть на свете, да еще они глотают вшей прямо у вас на глазах, едва отыщут их в своих волосах. Впрочем, здесь это такой деликатес, что они старательно высматривают – не бежит ли какой паразит по вашей одежде? – чтобы преподнести его вам как бесценный дар, дабы и вы тоже могли бы им насладиться. Так, однако, ведет себя только простонародье; гилонги же поступают с ними иначе, полагая, что всякая жизнь, даже зародившаяся из грязи, – священна, и может статься, в ней обитает душа кого-нибудь из их предков; потому они с величайшей заботою опускают этих паразитов на землю или подметают перед собою пол, опасаясь раздавить ненароком одного из своих братьев, и не вкушают ничего живого. Но еще в горах мы заметили, как они без колебаний глотали мясо животных, хотя и не убивая: они доходили до того, что подбирали по речным берегам снулых рыб, лишь бы не совершать такого зла, как убийство, и предпочитая эту падаль отнятию жизни. Не менее любопытно, как они обходились с баранами: стыдясь самой мысли об умерщвлении или причинении им какого-либо вреда, они перекрывают все жизненные каналы и ждут, пока те полностью не задохнутся, наивно считая себя непричастными к их кончине.
Но вернемся к нашему обеду: их главное блюдо, именуемое ими цамба, – просто грязная ячменная похлебка, и вкус у оного варева весьма посредственный. И мы не могли надеяться найти хотя бы немного утешения в их напитках, ибо пить этот горький чай, смешанный с прогорклым маслом, так же мерзостно, как есть это мясо; а их пиво, хотя оно действует на них с тою же быстротою, как наше вино, вовсе не так же приятно. Вот почему мы были очень расстроены необходимостью задержаться на несколько дней в этом дзоне, так как обычная дорога к Утангу, их столице в горах, где обитает их папа, была перерезана обвалом.
Тем же вечером мы были удостоены аудиенции у Цонгпо, настоятеля монастыря, коего именуют здесь Дулку-ламой.[66]Он – совсем еще малый ребенок, едва вышедший из пеленок, который, однако, принимает свою роль всерьез, с достоинством и благородством, мало вяжущимися с его юным возрастом. После того как его предшественник отдал богу душу, гилонги немедля начали поиски новорожденного Дулку в стране Бутан, что по ту сторону гор Лангур, из которой почти все они и происходят; и отыскали его, спящего в колыбели, по разным знакам, магическим предсказаниям и заклинаниям, как это принято по их обычаю: показывая ему вещи и реликвии его предшественника, кои лежащий в пеленках ребенок уверенно выбрал среди всех прочих, что и послужило им верным знаком его святости. И они – уму непостижимо! – верят даже, что это – один и тот же человек, владеющий умением неведомо как возрождаться после смерти в теле младенца. В самом деле, можно ли представить себе худшее безумие! Но эти люди блуждают в невероятных фантазиях и измышлениях; и вот, удостоверившись, что нашли того человека, они взяли его с собою, чтобы воспитать по-своему, и повезли с большой пышностью – так, как у нас провожали бы королевского сына – вместе с его родителями, бедными пастухами, которые удивлялись и гордились такими почестями. Эти люди верят в переселение душ, и это еще слабо сказано, ибо они думают, что каждое существо перерождается трижды, а именно душой, речью и телом. Вот, должно быть, от этого их родословная так туманна, и нам трудно было переварить все эти выдумки. Однако нам было любопытно дойти до конца этой запутанной философии, и мы чрезвычайно вежливо осведомились, нельзя ли узнать, кем является Дулку – телом, душой или речью; но то ли они сочли наши расспросы святотатством, то ли нашли их слишком бесцеремонными, а может, мы не слишком вразумительно изъяснялись на их тарабарском наречии, но никакого разъяснения мы так и не получили.
Дулку же оказался весьма словоохотливым молоденьким мальчиком лет восьми со свежим приятным лицом и не такой темной кожей, как обычно; одет он был довольно торжественно, а вкруг него выстроились сто двадцать высших иерархов его монашеской братии. Вопреки своему юному возрасту он серьезно принимал роль их идола, держался как подобает и весьма достойно, с мягкой улыбкой, благословил нас по-своему. Отец Корнелиус уже начинал разбираться в некоторых пунктах их теологии, поэтому нам удалось немного побеседовать. Мы попытались приоткрыть ему и окружавшим его наставникам истину и красоту нашей веры; а он отвечал нам – благожелательно, но не уступив ни полпальца, и обращался с понятиями своего учения легко и свободно, хотя мы не поняли ни одной из этих тайн. Потом он стал расспрашивать нас о нашей религии, не забывая попутно еще раз пролить новый свет на верования своей секты (которая правду сказать, – истинный ворох всяческой дребедени: просто груда суеверий и дьявольских измышлений). Его объяснения были битком набиты разными сказками и чудесами. Приключения, приписываемые ими их богам, ни в чем не уступают романам Ариосто или Поликсандра. Конечно, мы были изумлены обширности его познаний в столь строгих материях, слишком сложных для его юного возраста, и горячо сожалели, что столь прекрасная душа впала в такое глубокое заблуждение. И все же нам показалось, что на кое-каких пунктах их учения лежит едва заметный отблеск Святой Троицы, ибо Дулку без конца твердил нам о трех богах, кои суть один, а некоторые из их символов и образов имели сходство со Святым Крестом; к тому же они пользуются четками, так, как и мы, а число их бусин – сто восемь. Но то, что известно им о нашем Спасителе, – это такая малость, либо совсем ничего.
