Книга Брачный транзит - Надя Лоули

Она стала получать заказы из разных парижских изданий. Алька по многим позициям подходила для мобильной и порой довольно рискованной работы: одинокая, коммуникабельная, молодая, симпатичная, владеющая тремя языками… Зачастую ее вынимали прямо из постели. А поскольку события на Алькиной бывшей родине мелькали со скоростью проматываемой в фотоаппарате пленки, то и «вынимали» ее с завидной регулярностью.

Она моталась по разным странам охваченного центробежным движением соцлагеря. В ее обязанности входили покупка билетов и бронирование гостиницы. Она прибывала на место события, изучала обстановку, производила фото- или телесъемку (за это платили отдельно), отправляла материал из пресс-центра…

После командировки она составляла отчет с приложением билетов, счетов за гостиницы и телефоны, всевозможных чеков. Собственная безопасность тоже была ее проблемой. Ну, правильно: спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

Две недели она провела в гудящем, точно растревоженный улей, Берлине, когда там начали демонтировать Берлинскую стену. И потом с горячими слезами восхищения слушала, как на развалинах этого символа тоталитаризма играл Мстислав Ростропович. Ее интервью с маэстро, названное «Соло для виолончели», было отмечено как лучшее за год.

Когда чета Горбачевых посетила Париж, Алька присутствовала на приеме в Енисейском дворце и потом на пресс-конференции в «Рице». В результате получилась отличная статья: «Он и она в интерьере истории».

В начале девяностых, когда во Францию хлынул поток эмигрантов из бывшего СССР, она писала актуальные статьи об эмигрантских проблемах, с которыми была знакома не понаслышке.

Лишь одно оставалось неизменным в этом постоянно меняющемся мире — ее личная жизнь.

Патрик продолжал красиво за ней ухаживать. Два-три раза в неделю (редко — на выходные) они встречались у Альки, потом ходили в ресторан или театр. Иногда под видом командировки совершали короткие поездки в столицы соседних государств, останавливаясь в роскошных отелях, ни в чем себе не отказывая.

Если Патрик по каким-либо причинам не мог с ней встретиться, он неизменно присылал цветы или какой-нибудь милый подарок и оставлял шутливое послание на автоответчике.

Но все на свете должно куда-нибудь да двигаться. Или вперед, или назад. И остановка в движении означает смерть.

До сих пор Алька подавляла желание что-то изменить в своей жизни. И даже сама себе признаваться не хотела, что стала подумывать о нормальной семье и ребенке. Она заглушала эти мысли работой, а когда выдавался свободный вечер — доставала привезенную из Москвы тетрадку с набросками неясного какого-то романа и писала, пока глаза не слипались.

А вскоре появился и новый «отвлекающий момент».

Патрик, практичный, как многие французы, уговорил ее взять кредит и купить собственную квартиру: сколько можно четверть зарплаты отдавать за съемное жилье!

Кредит на десять лет! Алька ударилась в панику: а вдруг что-нибудь случится, вдруг она потеряет работу или, не дай бог, заболеет? Кто будет платить?

Патрик терпеливо объяснял ей ее права, говорил про социальную защиту, и в конце концов она сдалась.

Из нескольких квартир она выбрала ту, что находилась на улице Виктора Гюго. И дело было не в том, что двухкомнатная квартира, гостиная которой выходила на улицу, а кухня и спальная в тихий зеленый двор, была хороша сама по себе, просто, когда они с агентом по недвижимости подходили к дому, по дороге им встретились две старые лавки, сохранившие декор начала века, и кондитерская с кружевной металлической решеткой. Тогда она и поняла, что будет жить именно здесь.

Когда Алька въезжала в первое свое собственное жилье, то думала, что участвует в съемках какого-то голливудского фильма про Золушку. Так все это было невероятно: у нее квартира в Париже!

Ей повезло: бывшие владельцы сделали перед продажей прекрасный ремонт — белые ровные стены, блестящий паркет в «елочку», новая современная кухня и ванная комната, отделанная голубым кафелем, все сверкало новизной.

Алька мыла высокие окна и до сих пор не верила, что этот по советским меркам дворец теперь принадлежит ей. Правда, из мебели (не считая кухонной) у нее была только широкая («чтобы ни в чем себе не отказывать») двуспальная кровать. И надо было покупать все остальное.

Мебель для такой квартиры должна была быть не только качественной, но и стильной. А значит, дорогой. Влезать в новый кредит Алька не решалась. Советское «долг — это ужасно» сидело в мозгу, как заноза. Она подумала о том, что можно взять мебель у кого-нибудь на время или купить подержанную, но посмотрела на новые стены, благородной формы окна — и прогнала эту мысль как недостойную. Вот сейчас придет Катя, и вместе они решат, что с этим делать.

С Катей Алька познакомилась недавно в «Петрушке». Поначалу они только приятельствовали, а теперь по-настоящему подружились, несмотря на разницу в возрасте в десять лет. Спокойная, какая-то по-домашнему рассудительная, Катя заменила в какой-то мере и Ритку, и Екатерину Великую. История этой русской парижанки стоила отдельной книги.

В конце восьмидесятых Екатерина Мигунова, завлит одного из свердловских театров, сбежала с советского теплохода, совершавшего рейс Одесса-Варна-Стамбул-Новороссийск.

В Стамбуле она отошла от группы на одной из кривых узких улочек и оказалась ровно в той ситуации, в которой оказались герои булгаковского «Бега», когда Стамбул еще был Константинополем.

Полдня она, путая следы (все время мнилась погоня, а каждый уличный продавец лепешек казался тайным агентом Кремля), бродила по жаркому и говорливому южному городу, а к вечеру, изъясняясь на кое-как понимаемом здесь английском, добралась на попутках до Анкары.

Первое посольство, до которого ее довезла семья сердобольных турецких армян, оказалось посольством Франции. Конечно, ей гораздо больше хотелось оказаться на территории посольства США, потому что, во-первых, она прилично знала английский, а во французском была полным профаном. И во-вторых, в Штатах жила ее очень и очень дальняя родня, покинувшая родину в начале двадцатых тем же водным путем, который проделала Катя. Ни в каких официальных бумагах («кем были ваши родители до семнадцатого года?» да «содержался ли кто-то из ваших родственников в немецком плену?») они с мамой, глухо презиравшей советскую власть и фактически благословившей дочь на побег, эту дальнюю родню не указывали.

Но выбирать не приходилось. Она боялась, что какой-нибудь турецкий полицейский, увидев одинокую женщину европейской наружности, поинтересуется, в чем дело, и тогда — пиши пропало. Позорная депортация в Союз и крест на всей дальнейшей жизни. И Катя с облегчением сдалась французам.

Десять лет жизни в Париже, когда пришлось все начинать с нуля, тоже оказались не сахаром. Все было: и довольно унизительная бедность, и поиски работы, и неудачные романы. Однако она справилась со всем и заняла свое место в «русском Париже». Сейчас она обучала русскому языку и литературе подрастающих внуков эмигрантов второй волны и правнуков — первой. А когда с финансами было совсем неважно, подрабатывала приходящей нянькой у волны третьей. Все это она называла «гнать волну».