Кристи Ричардс тридцать пять лет, она модельер и небезызвестна в местных узких кругах. У нее превосходное тело, которое в астрологически выверенный момент и при точно отмеренной дозе «каберне» может возбудить в Рэе воспоминания о юношеских триумфах на заднем сиденье. И поскольку Кристи сидит напротив, и это ужин для двоих, собственноручно поданный на озаренный свечами стол, почти невидимым поваром, в Рэе фокусируются все основные составляющие вожделения. Пока он мысленно разворачивает ее тело, чтобы рассмотреть его со всех сторон, она что-то жужжит о сиэтлской моде.
— …но мне нужны витрины, потому что без витрины ты — полочный дизайнер. У меня есть фасон для полных, который хорошо расходится, но ни один магазин не выставит фасон для полных на витрину, они бы рады его спрятать в подвал…
Она говорит и говорит, иногда вворачивая известные в мире моды имена, и между делом выпивает и наливает, наливает и выпивает и, в конце концов, добирается до винного осадка, а Рэй в тайном восторге от того, что накачивает ее в дым, походя открывает еще бутылку и наполняет ее бокал.
Под конец ужина у Кристи начинает заплетаться язык, заплетаться накрепко, и Рэй задумывается, не перепотчевал ли он ее. Он выводит ее наружу хлебнуть свежемороженого сиэтлского воздуха — ему кажется, это пойдет ей на пользу. Ей это идет на пользу, а ему нет, ибо взбодренная кислородом она готова обойтись без прелюдий, которые Рэю как раз отчаянно необходимы, чтобы он мог исполнить свой мужской долг.
Затем она затаскивает его в спальню, где бывала прежде, но лишь когда вежливый хозяин показывал ей дом. Огни уже притушены, и она становится перед ним на колени и распускает его ремень со словами:
— Я буду сосать твой хуй.
«Ну что поделаешь», — думает Рэй. Кристи, безуспешно повозившись над очень простым брючным крючком, брякается носом в пол. На его пшеничного цвета ковре она выглядит, как пьяная фантазия на тему «Мира Кристины» Эндрю Уайета[16], только взгляд ее не устремлен с грустью в сторону усадьбы, а пытается сфокусироваться на том, что не прыгает из стороны в сторону. Придвинув лицо к кроватной ножке на расстояние одного фута, она храбро скашивает и разводит глаза в надежде, что вихрь образов совместится в единое целое.
Рэй понимает, что очутился не в то время и не в том месте, хоть он и у себя дома. Он понимает, что зря он это натворил, он сознает — срок этих случайных женщин в его жизни почти отбыт. Он поднимает ее и ведет по коридору в гостиную, где усаживает на диване, навалив ей под руки подушки, чтобы не опрокинулась. Он смотрит ей в глаза и говорит тупо:
— Ты сможешь вести машину?
Он спрашивает не чтобы узнать, в состоянии ли она сесть за руль, а чтобы намекнуть, что пора домой. Она знает свою норму и мотает головой — правда, Рэю не ясно, означает это «нет» или она просто не может держать голову.
Рэй мог бы отвезти ее домой сам, но проблема в машине. Ее машина припаркована снаружи и, если он отвезет ее домой, с утра затеется морока с такси и уговорами о времени встречи.
— Ты можешь переночевать в комнате для гостей.
Одно веко Кристи лениво приоткрывается.
— Я хочу ночевать с тобой.
Рэю это не улыбается. Он твердо говорит «нет» и отводит ее в свободную спальню. Ошарашенная, она смотрит, как за ним закрывается дверь, и падает ничком на кровать.
Рэй Портер погружается в свои тысячедолларовые простыни, как будто соскальзывает в рай. Он одинок и этим счастлив, его только беспокоит, как бы Кричи не пробралась ощупью по коридору и не нашла его. Ею обычные скоростные вычисления делаются вязкими как патока, из тоннеля размышлений всплывают огромные пузыри вопросов. Сколько это будет продолжаться? Почему я одинок?
Рэй спит, и ему снится стук. Стук? Он просыпается в момент глубочайшей третьей фазы сна, настолько очумелый, что из всех чувств работает одно — слух. Лежит и думает: не вор ли забрался в дом? Воздев себя с кровати, он выходит в коридор, за его отвагой кроется лишь одно — он быстро вычислил, что вероятность ограбления ничтожна. В отдалении слышится шум… Может быть, с улицы? На том конце идет стройка, но станут ли они работать в три часа ночи? Вот опять. Но он уже догадывается: кто-то колотит в его парадную дверь.
Он тянет дверь на себя, и за ней оказывается Кристи, полностью одетая, только босиком.
— Мои туфли у тебя на заднем дворе.
Единственный логичный сценарий настолько нелогичен, что Рэй ни о чем не спрашивает. Наверное, вышла на задний двор, скинула туфли, решила уехать, выбралась из дома, забыв ключи от машины, и стала колотить в дверь — не ночевать же на улице, или что-то в этом духе. Он приносит туфли, укутывает Кристи, которая одета не по ночной прохладе, сажает ее в машину и отвозит к ней домой за одиннадцать миль.
На следующий день он посылает ей цветы.
~~~
Для вернисажа Руски в пять часов вечера Мирабель оделась в розовый свитер «ромбиком» и короткую пастельную юбку в «клеточку» и, выйдя из своей машины на крытой стоянке в Беверли-Хиллз, кажется радугой, возникшей в струе газонного разбрызгивателя. На дальнем конце парковки запирается машина и от нее отходит человек. Силуэт — он складывает парковочный квиток в свой бумажник. Приталенный костюм, челка, спадающая на лоб. Мужчина уже делает несколько шагов, но последние желтые лучи заката, проникшие в гараж, озаряют Мирабель, и она привлекает его взгляд.
Тут он произносит:
— Мирабель?
Мирабель останавливается:
— Да?
— Это я, Джереми.
Он подходит к ней под углом, свет скользит по его лицу, и она его наконец может разглядеть. Тот же человек, и все-таки этот новый Джереми не имеет ничего общего со старым Джереми. Новый Джереми стоит трех старых Джереми, поскольку новый Джереми — более изящная, улучшенная модель с завидным оснащением.
— Как приятно снова тебя видеть, — говорит он.
«Приятно снова видеть тебя?» — думает Мирабель. О чем это он? Где его жаргон? Ей что, полагается ответить, «мне тоже очень приятно»? Не так уж его приятно снова видеть, но и неприятного в этом тоже нет ничего, к тому же он будит в ней любопытство. Но не успевает она ни на что решиться, как Джереми запросто расстегивает свой (на одной пуговице) пиджак, наклоняется и по-европейски приветствует ее, расцеловав в обе щеки.
— Ты собираешься на вернисаж?
— Да, собираюсь, — отвечает Мирабель.
— Я не знал, удастся ли вернуться в город до того, как выставка закроется, и решил сходить сегодня. Можно пройтись с тобой?
Мирабель кивает, изучая его роскошные кожаные туфли и то, как идеально опадают на них штанины. Она не понимает, в чем дело.
Дело вот в чем. Трехмесячная гастроль Джереми вылилась в год командировок на восток страны, и это принесло не только (относительный) финансовый успех, но и успех другого рода: Джереми превратился из обезьяны в человека. После того, как Джереми поездил с «Эпохой» каких-то пару недель, его пригласили перебраться в автобус группы. После концерта автобус отправлялся в час ночи и ехал миль триста до следующей точки. Обычно те, кто был в автобусе, полуночничали еще пару часов, а затем отправлялись спать в индивидуальные спальные ячейки с задвижными шторками, почти как в поезде сороковых годов (минус Ингрид Бергман[17]). В ячейках были гнезда для наушников, подключенные к централизованной звуковоспроизводящей системе. Один из «эпоховцев» был начинающим буддистом и потому еженощно перед сном слушал аудиозаписи книг по буддизму и медитации. Со скуки наушники надевал и Джереми. Сперва ему было тошно от того, что он слышит одни разговоры да перезвоны колокольчиков, но вскоре, после того как одна медитация вызвала сюрреалистическое видение, где он, четырехлетний, путешествовал по своей спальне, еженощная рутина превратилась для него в кульминацию вечера, и он принялся слушать, и слушать внимательно. Но что важнее, когда буддистские пленки кончились, были приобретены новые пленки с тех же полок в книжных магазинах торговых центров, где стояли уже отработанные буддистские записи, и Джереми нежданно-негаданно подключился ко всему нынешнему канону самопомощи.
