— Послушаниекесарю имеет свой предел, — сказал Таврион медленно и как бы нехотя, и пределэтот — хранение заповедей Божиих. А если закроют церкви, такое тоже бывало, чтож — вера не оскудеет и тогда, ибо земля обагрится мученической кровью.
Старецподнялся из-за стола.
— Большоеспасибо, — сказала Ирина, пожимая ему руку.— У вас было дивно. В следующий раз,если судьба еще занесет меня в ваши края, мы обязательно поговорим подольше. Яраньше как-то не сталкивалась с вашим кругом людей — теперь я буду знать, что издесь встречаются философски настроенные, размышляющие люди, с которыми можнопоспорить и мило провести время... У меня к вам большая просьба — не могли бывы освободить Александра от его обязанностей и отпустить в Москву? Он мне оченьнужен, а без вашей санкции он не поедет. Поговорите с ним, убедите его в том,что у него есть чисто фамильные обязанности — моих доводов он просто не желаетслушать, а со мной взял такой тон, что хоть святых выноси.
— Так выуезжаете? — спросил старец с сожалением.
— Я бы судовольствием пожила здесь, но — увы! — реальность требует моего возвращения,рога трубят — ничего не поделаешь!
— Ну что ж, —вздохнул он, — ангела вам хранителя. А это вам на память, чтобы вы не забывалинашу Пустыньку.
Он протянулей старинный крест на серебряной цепочке.
Она разомоценила и материал, и работу, и то изящество, с каким был преподнесен этотподарок, и прижала его к груди:
— Обязательнобуду его носить! Он мне очень дорог! Отныне это будет мой талисман!
— А это вамот меня, — сказал Таврион, выходя из маленькой боковой комнаты и держа в рукахнебольшую светлую, только что высохшую икону. На ней была изображена МатерьБожия с Младенцем на руках. — В честь сегодняшнего праздника — Казанская.
Она понимающекивнула.
— О, —воскликнула она, принимая подарок в руки. — Сколько изящества! Какие изысканныекраски!
— А краскикак раз помогал мне делать ваш сын. Это он растирал для них камни.
— Какиекамни?
—Полудрагоценные. Так работали древние иконописцы — они не признавали никакойхимии.
Она насекунду задумалась, потом сняла с пальца то голубое кольцо, которое в минутынапряжения то крутила, то снимала, то- надевала, и протянула ему:
— В такомслучае, это вам.
— Зачем? —улыбнулся он.
Это дивныйкамень, разотрите его для своих икон — из него получатся чудные голубые одежды,глаза, вода, небеса... Простите, если я что-нибудь наговорила слишком резкого,нелицеприятного, — пожала она руку улыбающемуся Калиостро. — Я рассчитывала наваше дружеское понимание и надеялась увидеть в вас человека широких взглядов. Ия отчасти не ошиблась.
— Да что вы,я привык. У нашей интеллигенции есть одно непоколебимое убеждение, что онаобязательно должна иметь собственное мнение по каждому вопросу и более того —непременно его высказывать и отстаивать.
— Да-да, —радостно закивала Ирина, — святое убеждение! Ибо что же, в противном случае, естьличность? И потом, — она подняла два пальца вверх, — истина рождается в спорах.— Он отвесил ей элегантный поклон. — Приезжайте к нам, когда будете в Москве. Унас бывают удивительные люди — артисты, писатели, художники, музыканты, — вамбудет интересно с ними поговорить, поспорить о религии, искусстве... Мы будемочень рады вас видеть! — она значительно посмотрела на него.
Она досталаиз сумки томик пьес своего покойного мужа, на секунду задумалась и, чиркнувчто-то на первой странице, протянула монаху.
— Может бытьздесь вы отыщите что-то созвучное вашей душе, — сказала она с достоинством.
— Благодарювас, — поклонился он еще раз и, раскрыв книгу, прочитал: «Близкому мне по духуобворожительному Дионисию в память о нашей назначенной Богом встрече на этойпрекрасной трагичной земле».
— Приезжайтеи вы, — она кивнула Анатолию, все еще держа в руке тоненький фломастер. —Держите, это вам — мой маленький сувенир.
— Да ужзаеду, — ответил он, разглядывая на нем золотую надпись. — Вот приеду экзаменысдавать в семинарию — тогда и поговорим.
— Непоминайте лихом! — крикнула Ирина, сходя с крыльца и помахивая им белойотважной рукой.
«Ах, —подумалось ей, — а может быть, и правда, пора уже сойти с этой затоптаннойжизненной сцены, так и не доиграв той роли, которую навязывает мне мир. Нескрыться ли за его кулисами в каком-нибудь пусть небольшом, но деликатномдомике, с каким-нибудь таким вдохновенным, отрешенным от всего земногочеловеком, похожим на Калиостро, — нести с ним единую вязанку дров, слушать,как поет в печи огонь, как трещит под ногами морозный снег, как мчатся вдальоголтелые поезда, пугающие пространство...»
VI.
Чернымискушение называл Лёнюшка такие часы.
— Стою намолитве — и страшно, — жаловался он отцу Иерониму, — пусто, словно какаябездна.
— Бог естьСвет неприступный, — еле слышно отвечал ему старец, — и тьма окружает Его. Еслимы и земными глазами глянем на солнце — их помрачает его сияние, а уж что жетщиться узреть духовным оком Самого Господа, пока оно не очищено от земныхстрастей? Потерпи, Леонид, — мягко говорил он, — ибо лишь претерпевший все доконца спасется.
После всехискушений, бесовских нападений и потрясших его до глубины души рассказов ИриныЛёнюшке мучительно хотелось вымыться. Поэтому, видя, что из церковной банькиидет дымок, он доковылял до келейки грозной старостихи, которая заправлялаздесь всем хозяйством, и, приложив руку к сердцу, стал слезно умолять ее пуститьи его попарить немощную плоть, взывая к ее христианскому милосердию.
— У меня инога парализована, и шифрания, и идиотизм, и вообще я инвалид детства.
— Иди, надоелуж, мочи нет! — недовольно сказала она, ибо знала, что Лёнюшка все равно неотступится.
— Саш, а Саш,ты мне спинку потрешь? — заныл Лёнюшка, ковыляя за Александром, подметавшимдвор, и просительно заглядывая ему в глаза. — Нам Господь заповедал любитьврагов наших!..
Саша откинулметлу и мрачно воззрился на него.
— А то ябольной, уже полгода не мылся, аж горит! — затянул Лёнюшка.
Через пятьминут Саша уже помогал ему влезать в ванну, в которую он наскоро наплескал водыиз горячего бака, и усердно тер его узкую спину, в то время как Лёнюшка давалему необходимые наставления:
— Мыльца,мыльца побольше, не скупись, а то я уж полгода не мылся, да три посильней, а тобольно деликатничаешь. А шампунью-то не надо, — сказал он, видя, как Сашаразвинчивает зеленый пузырек, — от нее перхоть одна. Мыльцем, мыльцем намажьпогуще, да продери!
Вскоре он ужестоял, завернутый в большое Сашино полотенце, и красные щечки его лоснились отудовольствия.
