Калиостро,казалось, пришел в настоящий восторг. Теперь он поглядывал на Ирину снескрываемым интересом.
— А почемувас не возмущает загробная участь благочестивого магометанина, который сдетства неукоснительно соблюдал свои мусульманские предписания, ревностноисполнял законы, слыхом не слыхивал о христианстве, в глаза не видел ни одногохристианина и тем не менее, невзирая на все эти смягчающие обстоятельства, всеравно попадает в ад? — спросил он Ирину.
— Какогомусульманина? — испуганно спросила она. — Я ничего о нем не знаю.
«На кого этоон намекает? — подумалось ей. — Может быть, он хочет таким образом вывестиразговор на Ричарда, который путешествовал и по исламским землям? Или имеет ввиду Одного Приятеля, который чтобы ее позлить, часто говорил, чтомусульманство представляется ему самой мудрой и гуманной религией, ибопозволяет, во-первых, официально иметь гарем, во-вторых, безнаказанно драть закосы строптивых женщин».
— Странноусмехнулся Калиостро. — Обычно этот вопрос всплывает одним из первых в средеинтеллигенции, как только речь заходит о христианстве.
— Да? —удивилась она. — А правда, почему должен страдать ревностный мусульманин?
— Поживите унас, — настоятельно повторил старец и крепко пожал Ирине запястье.
— А чтокасается исповеди, — вздохнула она, — то ведь это необходимо тем, у когонечиста совесть. А мне нечего исповедовать, я всегда жила как Бог на душуположит. Я вся перед вами как на духу, и у меня нет никаких грехов.
— Безгрешныхлюдей нет — все мы грешники,— сокрушенно произнес старец. — Надо только проситьу Бога, чтобы Он открыл нам, в чем мы грешны.
— Ах, я знаю,я знаю, в чем я всегда согрешала, — воскликнула вдруг Ирина, — и что мне всюжизнь мешало! Я всегда была добра к этому миру, слишком, слишком добра к нему,слишком открыта и слишком многое ему спускала! Вот вы говорите, угрызениесовести — это и есть это самое покаяние, — она посмотрела на Тавриона. — А моясовесть меня не обличает, значит, я ни в чем ее не ущемила!
— Человекможет придумать себе столько самооправдательных причин и подвести нравственныеоправдания под такие беззакония, что доводы его совести просто померкнут передтакими внушительными построениями, — ответил он.
Александр, немучай меня, не мучай! — говорила она мужу. — Я тебе отдала лучшие годы моейжизни — мою молодость, мою красоту, мою бешеную энергию. Ты знаешь, за мнойходили толпы, толпы поклонников — самых баснословных, прославленных и богатых.Другая на моем месте уже бы давно — да, Александр, к чему лукавить? — пустиласьв самые бурные любовные приключения и сейчас плавала бы по Средиземному морю насобственной яхте. Но я отшвырнула от себя эти соблазны и согласилась принять отжизни все ее толчки и удары — все эти бесконечные твои больницы, стенания,боли, всю эту страшную неизвестность впереди, а теперь еще и твою безумнуюревность... Там нет никого! Ночь! Половина пятого! Да перестань ты строчить мнеэти посланья, будь хорошим мальчиком, спи, успокойся!
От второгоИрина отказалась.
— Вот мнеАлександр рассказывал, какие вы тут все постники и молитвенники, — сказала она,глядя, как монахи берут с подноса тарелки с жареной рыбой, — и, честно говоря,очень меня пугал этим. Я ожидала здесь увидеть придирчивых и дремучих людей. Атеперь я вижу, что вы вполне нормальные, цивилизованные люди — и современные, исветские, и ничто человеческое вам не чуждо. Ваше общество мне чрезвычайноприятно. Я, конечно, не могу как человек ироничный и критически мыслящийпринять целый ряд ваших догм и предписаний, хотя мне, повторяю, иногда ихочется уйти от этого мира, облачиться во вретище и питаться сухими корками.Мне кажется, все эти ваши обряды и ритуалы воспитывают в человеке рабскуюпсихологию, — она посмотрела на отца Иконописца.
Онзакашлялся, подавившись рыбой, но все же ответил:
— А кто мыесть? Рабы греха, рабы Божии.
— А ведь чтоесть Бог? — продолжала она, едва ли выслушивая ответ. — Бог есть дух, этовысочайшая мировая идея, которой тесна всякая земная форма. Я не могу поверить,что Его может смутить какая-нибудь куриная ножка, съеденная не ко времени, ичто Он может из-за этого ожесточиться и наказать свое творение, словно этакийнадзиратель.
— ОтецИероним! — отчаянно возопил Лёнюшка. — Я вот слушал, слушал и от волнения незаметил, как весь хлеб съел! Что делать? Ведь я полнею, а у меня одышка, ходитьтрудно...
—Неогорчайтесь! — утешила его Ирина. — У вас все в норме. Мне кажется — это,кстати, непосредственно к вам относится, — она обратилась к Калиостро. — Богудолжны бесконечно претить все эти «Господи помилуй», «Господи помилуй», которыевозносит к Нему человек, — виноват, дескать, кругом виноват, словно нашсадовник, который по тысяче раз на дню извинялся, что срезанные им цветы такбыстро вянут! Или как унтер-офицерская вдова, которая перманентно себя же самувысекает!
Калиострорасхохотался:
— Так-так,отец Таврион, к тебе никаких претензий, тебе — хорошо. Все у тебя как надо — истарина, и обаяние, а мне каково?
— Слушайте, —Ирина была в ударе, — Богу должно быть бесконечно скучно слушать все этипросьбы, которыми закидывает Его человечество. Он хочет видеть человекасвободного, мыслящего, отстаивающего свои права, одержимого какой-то высокойидеей, утверждающего собственную личность; человека, который бы мог, наконец,произнести монолог со всей страстью своего духа: «Это я, Господи, каксобеседник, как равный, говорю с Тобой с мировых подмостков!»
— Бесовскаяпеснь! — махнул рукой Анатолий, но был тут же наказан, ибо опрокинул на себястакан компота.
— В концеконцов, человек должен и сам чего-то добиваться в этом мире, отстаивать своюточку зрения, бороться за свои права — этого постоянно требует его чувствособственного достоинства, его святая гордость! — продолжала она увлеченно.
— Да то жязычники, а то христиане! — все-таки не унимался молодой монашек.
— А я говорюи о христианах тоже. Я говорю о праве каждого христианина...
— Нет ухристианина никаких прав! — вдруг сказал Таврион. — И чувства собственногодостоинства у него тоже нет.
— У него естьтолько чувство собственного недостоинства, — пояснил Калиостро.
— Да вы —настоящий ерник! — заметила она ему.
— Какие ухристианина права — быть гонимым? быть хулимым? быть распинаемым? — продолжалрусобородый.
— Отчего же?— она пожала плечами. — У него есть право, отдавая кесарю кесарево, самомутребовать что-то от него. А ваша идея покорности властям мне кажется оченьудобной — никаких конфликтов.
— Всякаявласть от Бога, — вставил Анатолий.
— Вот-вот, —улыбнулась она, — прекрасный аргумент! Ни к чему не обязывает. А велят вамзавтра церковь вашу закрыть — так вы и закроете?
