— Деловые письма я посылаю в Нью-Йорк.
— А друзьям или родственникам?
— За последние десять лет я как-то ото всех оторвался. Кроме сестры. Впрочем, к рождеству я посылаю поздравительные открытки.
— А если нам некогда будет ждать рождества?
— Иногда я посылаю марки маленькому племяннику.
— Вот-вот, как раз то, что надо! Можно наклеить микрофотографию на оборотную сторону одной из марок.
Руди поднимался по лестнице, сгибаясь под тяжестью складной кровати, и картина на этот раз была добита окончательно. Беатриса и Уормолд вышли в соседнюю комнату, чтобы освободить ему место; они уселись на кровать Уормолда. Послышался стук и лязг, потом что-то разбилось.
— Руди у нас такой неуклюжий, — сказала Беатриса. Окинув взглядом комнату, она добавила: — Ни одной фотографии. Никаких следов личной жизни.
— Да, мне в этом смысле нечем похвастать. У меня вот только Милли. И доктор Гассельбахер.
— Лондон не одобряет доктора Гассельбахера.
— А ну его к черту, ваш Лондон, — отозвался Уормолд. Ему вдруг захотелось рассказать ей о разгроме, учиненном в квартире доктора Гассельбахера, и о конце его бесплодных опытов. Он сказал: — Такие люди, как ваши дружки в Лондоне… Простите. Вы ведь одна из них.
— И вы тоже.
— Да, конечно. И я тоже.
Руди крикнул из соседней комнаты:
— Готово!
— Мне бы хотелось, чтобы вы не были одной из них, — сказал Уормолд.
— Жить-то ведь надо.
— Это не настоящая жизнь. Все это шпионство… Шпионить за кем? Тайные агенты раскрывают то, что и так знают все на свете…
— Или просто все выдумывают, — сказала она.
Он запнулся, а она продолжала невозмутимо:
— Мало ли у кого жизнь не настоящая. Изобретать новую мыльницу из пластмассы, сочинять тупые шутки для эстрады, писать стишки для рекламы, быть членом парламента, ораторствовать на конференциях ЮНЕСКО… Но деньги за все это платят настоящие. И то, что бывает после работы, тоже настоящее. Вот, например, ваша дочь и ее день рождения — они настоящие.
— А что вы делаете после работы?
— Сейчас ничего особенного, но когда была влюблена… Мы ходили в кино, пили кофе в кафе, летом по вечерам гуляли в парке.
— Но почему все это кончилось?
— Сберечь в жизни что-то настоящее можно только тогда, когда этого хотят оба. А он все время играл роль, воображал себя великим любовником. Иногда мне даже хотелось, чтобы он хоть ненадолго стал импотентом, — это сбило бы с него спесь. Нельзя любить и быть таким самоуверенным! Если любишь, всегда боишься потерять то, что любишь, правда? — Она вдруг спохватилась. — А, черт, зачем я вам все это говорю? Пойдемте лучше делать микроснимки и писать шифровки. — Она заглянула в дверь. — Руди уже лег. Наверно, его опять тошнит. Неужели человека может тошнить так долго? А нет у вас комнаты, где бы не было кровати? Кровать всегда располагает к откровенности. — Она заглянула в другую дверь. — Стол накрыт. Холодное мясо и салат. Два прибора. Кто здесь хозяйничает? Какая-нибудь фея?
— По утрам приходит часа на два прислуга.
— А что в той комнате?
— Это комната Милли. Но там тоже есть кровать.
3
Положение было пиковое, как на него ни посмотри. Уормолд теперь уже привык выписывать деньги на непредвиденные расходы для инженера Сифуэнтеса и для профессора, жалованье себе, главному механику с «Хуана Бельмонте» и голой танцовщице Тересе. С пьяницей-летчиком обычно расплачивались ящиками виски. Деньги Уормолд откладывал на свой текущий счет — когда-нибудь Милли понадобится приданое. Чтобы оправдать все эти расходы, ему, понятно, приходилось регулярно сочинять донесения. С помощью большой карты и очередного номера «Тайм», уделявшего немалое место Кубе в своем отделе стран Западного полушария, с помощью различных правительственных изданий по экономическим вопросам, а главное, с помощью своей фантазии он умудрялся сочинять одно донесение в неделю; до приезда Беатрисы он посвящал этим сочинениям субботние вечера. Профессор был его экономическим экспертом, а инженер Сифуэнтес занимался таинственными сооружениями в горах Орьенте (его сообщения иногда подтверждались, а иногда и опровергались кубинским летчиком — опровержения придавали тому, что писал Уормолд, оттенок достоверности). Главный механик сообщал об условиях труда в Сантьяго, Матансасе и Сьенфуэгосе и осведомлял о беспорядках на военных кораблях. Что касается голой танцовщицы, то она поставляла пикантные подробности частной жизни и половых изысков министра обороны и директора почт и телеграфа. Ее сведения были как две капли воды похожи на сплетни из жизни кинозвезд, которые печатались в журнале «Конфиденшл», поскольку воображение Уормолда в этой области было бедновато.
Теперь, когда приехала Беатриса, у Уормолда, помимо субботних литературных упражнений, появилось много новых хлопот. Дело не ограничивалось кратким курсом микрофотографии, который он проходил с Беатрисой по ее настоянию, — надо было выдумывать телеграммы, чтобы как-нибудь занять Руди, а чем больше телеграмм посылал Уормолд, тем больше он их получал в ответ. Не проходило недели, чтобы Лондон не докучал ему запросами о сооружениях в Орьенте, и с каждой неделей Беатриса все настойчивее добивалась передачи ей агентурных связей. По ее словам, резиденту категорически воспрещалось самому встречаться со своими «источниками». Однажды он пригласил ее пообедать в Загородный клуб и, как назло, кто-то вдруг громко вызвал инженера Сифуэнтеса. Из-за соседнего столика поднялся очень высокий, худой человек. На глазу у него было бельмо.
— Это и есть Сифуэнтес? — резко спросила она.
— Да.
— Но вы же мне сказали, что ему шестьдесят пять лет.
— Он очень молодо выглядит.
— И вы говорили, что у него брюшко.
— Вы меня просто не поняли. Я сказал, что у него брошка. Здесь так называют бельмо.
Он чуть было не попался.
Затем она стала интересоваться более возвышенным порождением фантазии Уормолда — кубинским летчиком. Она с увлечением принялась дополнять записи о нем в картотеке и требовала все новых и новых подробностей. Рауля Домингеса, без сомнения, окружал ореол романтики. Жена его погибла во время гражданской войны в Испании, а теперь он разочаровался и в политике и в своих бывших коммунистических друзьях. Чем чаще Беатриса расспрашивала о нем Уормолда, чем больше обогащался характер Рауля, тем сильнее ей хотелось с ним познакомиться. Иногда Уормолд чувствовал укол ревности и пытался очернить летчика в ее глазах.
— Этот пьянчуга выдувает целую бутылку виски в день, — говорил Уормолд.
— Наверно, ищет забвения от одиночества и тоски, — отвечала Беатриса. — А вам разве никогда не хочется забыться?
— Должно быть, иногда нам всем этого хочется.
