Часы летели, буря все усиливалась. Взглянув на песочные часы, я узнал, что утро давно уж наступило. Смарагда, изнуренная усталостью, наконец заснула. Я уложил ее в постель, прикрыл и, сидя возле спящей, погрузился в мечты о будущем, наслаждаясь предвкушением райского блаженства.
Когда Смарагда раскрыла снова глаза, ураган начал уже несколько ослабевать и вспышки молнии становились реже, тем не менее молодая женщина со страхом схватила меня за руку.
Мне хотелось прижать ее к своей груди, чтобы дать ей понять, что ей нечего бояться, что она хранима и любима. Я удержался, но сердце мое было так переполнено, что я не мог, хотя отчасти, не излить своих чувствований.
— Успокойся, Смарагда, — сказал я с торжественной нежностью, — прогони свой страх, вспомни о великих тайнах, о которых я говорил тебе, и смотри на это потрясение природы как на проявление Могущества, пред которым вся власть фараона так же ничтожна, как сухая былинка.
В это мгновение блеснула молния, ярко осветив всю комнату. Смарагда затрепетала и закрыла глаза.
— Не бойся, Смарагда. Этот ослепительный свет, пробегающий по небу с быстротою мысли, таков же по своей сущности, как и тот, из которого состоит душа наша. Когда мы освободимся от земных тел своих, то подобно молнии будем проноситься в пространстве.
Я говорил долго, говорил так, как никогда не случалось мне говорить прежде. То не были слова любви, но любовь внушала их, и мое желание успокоить Смарагду было настолько велико, что победило ее душевное смятение. Она успокоилась, и детская улыбка показалась на ее розовых губках.
Наконец спокойствие водворилось и в природе. Буря, ливень и град прекратились, воздух очистился, и наступила прекрасная погода. Зато на челе Мезу собрались грозные тучи: глаза его метали молнии и выражение жестокой, неумолимой решимости запечатлелось на его лице.
Я узнал, что подготовляются важные события. Энох не говорил мне, в чем они должны состоять, но постоянно напоминал, чтобы я был готов к отъезду, так как на этот раз он уверен, что Мернефта освободит народ Божий. Я удовольствовался этой уверенностью и алчно ждал минуты, когда, выбравшись из Египта, сделаюсь наконец полным обладателем Смарагды.
Прошло несколько дней.
В одно утро, возвратившись из города, где мне нужно было кое-что купить, я хотел войти в свои комнаты, но, приподняв шерстяную завесу, закрывавшую вход, увидал картину, которая пригвоздила меня к порогу.
Стиснув кулаки и задыхаясь от ярости и ревности, я смотрел на Омифера, который, стоя на коленях перед Смарагдой, держал ее за талию. Она же, обвивши его шею своими нежными ручками в браслетах, вся розовая и сияющая, слушала слова любви своего милого, которые он шептал ей на ухо. Ни тот, ни другая не заметили моего прихода.
«Неблагодарная, — думал я, трепеща всем телом, — ты любишь этого ничтожного красавчика и не даришь ни одного взгляда тому, кто спас твою жизнь, ухаживал за тобою, как нежная мать за ребенком, берег день и ночь… Но так и быть. Беседуй теперь в последний раз со своим возлюбленным, пой прощальную песню веселому Танису и стовратным Фивам. Никогда больше ты их не увидишь, и тогда я один тебе останусь».
Несмотря на бурные чувства, волновавшие меня в ту минуту, я не забыл, что если Омифер заподозрит истину, то все мои надежды рухнут. Итак, я состроил спокойную физиономию и, делая вид, будто только что являюсь, шумно вошел, восклицая:
— Здравствуй, Омифер. Видишь, моя больная почти совсем уже здорова и по-прежнему прекрасна. Потерпи же еще несколько дней и тогда можешь взять ее к себе, если Радамес не заявит своих прав. Кстати, что должен я ответить этому благородному египтянину, который, встретившись сегодня со мной на улице, спрашивал, когда жена его будет настолько здорова, чтобы возвратиться в свои палаты?
Смарагда побледнела.
— Никогда! — энергически воскликнула она. — Никогда не возвращусь я к Радамесу, скорее, пойду на все. Отец мой был верный слуга фараону, и фиванские храмы считают его в числе своих благотворителей. Я брошусь к ногам фараона и верховных жрецов с мольбой избавить меня от этого человека.
— Успокойся, моя радость, — сказал Омифер. — Радамес потерял все нравственные права супруга, не пустив тебя, больную при смерти, в твой же собственный дом. Он этим разорвал всякие узы, которые связывали тебя с ним.
Они говорили еще несколько времени на эту тему, потом Омифер встал и простился, обещая вскоре опять прийти. Прощаясь со мною, он крепко пожал мне руку.
— Благодарю, Пинехас, — сказал он, — ты обязал меня на всю жизнь. Через несколько дней я избавлю тебя от хлопот и возьму нашу милую больную, но десять верблюдов ты получишь сегодня же вечером. Позволь прибавить к ним, на память обо мне, прекрасную сирийскую лошадь, которую мне привели на днях.
Я поблагодарил его, но, слишком раздраженный, чтоб говорить со Смарагдой, вышел на террасу, откуда стал украдкой наблюдать за молодой женщиной. Погруженная в воспоминания своей беседы с Омифером, она и не заметила даже моего ухода. Облокотившись на подушки, она покачивала хорошенькой головкой, весело улыбаясь своим мечтам, которые, без сомнения, рисовали ей блаженную будущность.
«Погоди, — подумал я, пожирая ее взорами, — тебе можно будет мечтать и в палатке, которую я раскину для тебя в пустыне. Но мечты — призрак, а действительность буду я».
В эту минуту вошел невольник и, почтительно поклонившись, доложил, что приехал благородный Радамес, возничий фараона, и желает видеть свою супругу. Смарагда глухо вскрикнула:
— Нет, нет! Скажи ему, что я не хочу его видеть.
Я не трогался с места, желая знать, что из этого выйдет. Она не успела договорить еще своих слов, как завеса снова поднялась и вошел Радамес.
Он невольно остановился, удивленный и очарованный красотою Смарагды, которую не видал в течение целых недель и, конечно, воображал себе совсем иную. Его холодная, натянутая физиономия распустилась в нежную улыбку.
— Смарагда, милая супруга, — воскликнул он, сбрасывая шлем и плащ и протягивая к ней объятия, — вот и я с тобою. Слава богам, сохранившим тебя для твоего верного Радамеса, который проводил дни и ночи в невыразимом отчаянии.
Смарагда встала и, дрожа, оперлась рукой о стол, стоявший возле кушетки. Ее лицо, за несколько минут пред тем радостное и нежно-мечтательное, совершенно преобразилось. Бледная, злобная, с презрительно сжатыми тубами, она смотрела на своего мужа, и ее пылающие глаза, казалось, готовы были превратить его в пепел.
Протянутые руки Радамеса опустились.
— Память изменяет тебе, мой верный Радамес, — произнесла молодая женщина с уничтожающей насмешкой. — Ты забыл, что, когда я заболела чумой, ты прогнал меня с порога моего дома. Ты отказал дать комнату своей умирающей жене, боясь, чтобы се дыхание не заразило вокруг тебя воздух, и из памяти твоей совершенно изгладилось, что ты распоряжаешься в моем доме и на моих землях. Болезнь моя прошла, и вместе с нею — твоя власть. Когда я возвращусь в свои палаты, то не потерплю, чтобы в них властвовал кто-нибудь, кроме меня самой. Я не могу еще выгнать тебя, но все твои должны сегодня же оставить мой дом. Ты понял меня? — прибавила она грозно. — И знай, что, если ты захочешь последовать за своей матерью и сестрами, я не стану тебя удерживать…
