— Сара, возвращайся в амбар и, после того как отвяжешь сестру, принеси мне веревку. Да поживей. Сегодня мы нанесем визит хозяину Престону.
По пути в амбар я прикидывала, как улучить минутку, чтобы заглянуть в дом и взять печенье. Мы еще не завтракали, и мой желудок сводило от голода. Я отвязала Ханну и, оставив ее на попечение Эндрю, побежала на кухню и спрятала печенье у себя в фартуке. Немного подумав, взяла еще одно, потому что мать пекла очень твердое печенье, которое плохо разламывалось на равные части. Если действовать быстро и не зевать, то можно тайком съесть одно печенье самой, а второе щедро предложить матери. Корова пошла за матерью, не особо сопротивляясь, так как кукуруза на нашем поле кончилась, а я следовала за ней, подгоняя теленка прутом, чтобы не отставал. Сэмюэль Престон был нашим соседом. Его земля располагалась к югу, за постоялым двором Чандлера и домом Томаса Осгуда в долине Престона. Он занимал в городе прочное положение, владел десятью акрами, но одинаково плохо следил как за своими домочадцами, так и за домашним скотом. В июле отец нашел одну из коров Престона в овраге с ежевикой, с исцарапанными до крови ногами и выменем. Он освободил ее из колючих кустов и несколько дней лечил ее раны пивом, смешанным с медвежьим жиром. Корову вернули Престону целой и невредимой, но молоко она давать перестала. Сэмюэль Престон не только не поблагодарил нас, но обвинил в том, что мы нарочно держали у себя корову, чтобы забирать молоко.
По дороге я незаметно отламывала кусочки печенья, спрятанного в фартуке, и клала их в рот, не сводя глаз с матери, которая с решительным видом шагала впереди. Вечер был прохладный, над полями стлался туман, но солнце вздымало его волны, подобно тому как прилив с легкостью поднимает стоящую в бухте армаду кораблей. Деревья и луга были еще зелеными, но я заметила, что тут и там края дубовых ветвей опалены желтым. Вдоль дороги росли вязы и ясени, и их переплетенные ветви закрывали свет, точно перевернутый темно-зеленый котел. Кардиналы и вороны настороженно кричали пронзительными голосами в своих шатких зеленых шатрах. Ароматный воздух касался кожи, как теплая и влажная фланель, и я замедлила шаг, чтобы поковырять дорожную пыль башмаком. Мать напевала, что случалось нечасто, и ее голос, с едва заметной хрипотцой, звучал печально и нежно. Вскоре она тоже замедлила шаг, окинула взглядом зеленый свод из ветвей, траву под ногами, оглянулась на меня и улыбнулась. В этой улыбке не было безграничной радости, но все же в ней было удовольствие. Она подождала, пока я подойду, и спросила:
— Ты знаешь, какой сегодня день, Сара?
Я немного подумала и ответила:
— Кажется, вторник.
— Сегодня первый день осени. Конец сбора урожая. Управились скорее, чем ожидали. — Она погладила корову. — Не испечь ли нам пудинг на ужин? Есть яйца и сахарная голова, а тебе дается право облизать миску. Что скажешь? — Не дожидаясь ответа, она легонько приподняла мой подбородок и отвернулась.
Мы не пекли пудингов очень давно, и почти всегда подъедать остатки разрешалось отцу или Ричарду. Что-то внутри меня смягчилось, и если бы я могла видеть свое лицо, без сомнения, обнаружила бы в нем смесь изумления и благодарности. Мать легким шагом пошла дальше по тропинке и махнула мне рукой, чтобы я не отставала.
Я смотрела издали, как ее изящная фигура то скрывалась в тени под деревьями, то вновь появлялась на солнце. Один миг — и ее поглощала тьма, так что казалось, будто она исчезала навсегда. У меня потекли слюнки, когда я представила, как выскабливаю и вылизываю миску из-под пудинга. Я решила поделиться с Томом, если он возьмет на себя часть моей работы по дому. С нижней ветки раздался крик сойки. Птица нервно била крыльями — так близко, что ее можно было потрогать за хвост. От легкого ветерка качнулась ветка, прикрыв мое лицо от солнца, точно вуалью, и мне вдруг стало страшно. Возникнув где-то под теменем, страх стал спускаться все ниже, на лоб, шею и плечи, пока не забрался в самую грудь. Сердце забилось со страшной силой, способной поднять тонны зерна или преодолеть каменную стену, но при этом я не могла ни крикнуть, ни пошевелиться.
День был такой чудесный, летние тени деревьев и камней, да и само небо источали добро и разумность миропорядка, созданного Творцом. Но в играющих солнечных лучах, как в смертельном омуте, я увидела, что за мирным пейзажем жизни с лезвием в руке стоит Творец, готовый искромсать нашу беззащитную плоть, оставив лишь кости и бренную оболочку. Мать, всегда казавшаяся сильной и крепкой, как молодая сосна, вдруг сделалась маленькой и хрупкой. Она уверенно шла вперед, и ее сильная натура находилась в полной гармонии с телом. Но какое это имело значение для внушающего ужас могущества Господа, который до окончания года погубит столько живого вокруг, чтобы весной возродить все вновь? Размышляя об этом, я подумала, что мать наверняка предстанет перед Сэмюэлем Престоном и потребует у него компенсацию. Они будут долго спорить, ведь Престон — человек скаредный и сварливый, но она не уступит ни четвертака и будет добиваться, чтобы ей заплатили сполна либо деньгами, либо товаром, либо по частям с полученного урожая. И я была уверена, как в том, что меня зовут Сара, что в конечном итоге заплатить придется ей.
Я стегала теленка по бочкам, чтобы он резвее двигался вперед. Вспомнив о печенье, припрятанном в фартуке, я протянула его ей со словами:
— Мама, вот. Это тебе.
Она посмотрела на меня с удивлением, но взяла угощение и поднесла его ко рту, но остановилась и, разломав печенье пополам, протянула мне одну половинку.
— Я не голодна, — сказала я. — А вот тебе надо остановиться и поесть. Давай присядем.
Она покачала головой и пошла дальше со словами:
— Это хорошо, Сара, что ты подумала обо мне. Но я могу есть печенье и на ходу. — Улыбнувшись, она бросила мне через плечо: — Ты ведь тоже так только что делала. А теперь смахни крошки с лица, не то наш сосед подумает, что мы неряхи.
Престон отказался заплатить за погубленную кукурузу, заявив, что он не дурак и уверен, что наш урожай давным-давно убран. Послушать их разговор на порог дома вышла его жена, и я увидела, что у нее под правым глазом синяк, а сам глаз заплыл так, что не открывается. Неподалеку стояли его дети, все белокурые, грязные и неприбранные. Мать назвала его «гнусным, скаредным проходимцем, который будет выдавать фунт зерна за центнер и ради наживы отдает в переплавку свинцовую крышку колодца, даже если все его пятеро детей в этот колодец провалятся». Престон впервые столкнулся с выразительным языком матери и на какое-то время потерял дар речи.
Однако вскоре он пришел в себя и назвал ее «чернолицей ядовитой гарпией в женском обличье, в которой столько желчи, что она способна погубить честного фермера, и которая скорее зажарит и съест печень мужчины, чем будет сидеть дома и лакомиться кленовым сахаром».
Поняв, что его слова на нее не действуют, Престон сжал кулаки, будто собирался ее ударить. Тогда мать занесла над головой длинную суковатую палку, которой погоняла корову. Мне кажется, она была первая женщина в его жизни, которая, столкнувшись с его гневом, не опустила голову и не согнулась в три погибели.
