Знакомый Амара тоже протиснулся сюда и встал рядом.
— Hada el bourdel![63]- крикнул он; Амар глубокомысленно кивнул. Перед входом в то, что он принял за дорогой передвижной бордель, был сооружен помост, и Амар здорово удивился, заметив нескольких евреек, покупавших билеты.
Пройдя еще немного вперед, Амар подошел к чему-то вроде балагана, перед которым на высоких подмостках кривлялись три механические куклы. Они были ростом с ребенка и одеты в настоящую человеческую одежду. Амару казалась неописуемо непристойной сама мысль надеть на эти мертвые дергающиеся манекены вещи из хорошей шерсти, хлопка и кожи, это больно задевало его чувство приличия. Он стоял, наблюдая за судорожными корчами кукол со смесью отвращения и негодования. Один манекен играл на скрипке, то разевая, то захлопывая широченный рот. Второй беззвучно хлопал жестяными тарелками, вертя бестолковой головой на длинной шее. Третий раскачивался, растягивая меха маленького аккордеона. Меняющееся освещение делало их неверные движения более приятными для глаза, одновременно целиком вырывая их из реальности и превращая в более или менее правдоподобных обитателей иного мира, который вполне можно было себе представить, — безжалостного мира, тишину в котором заменяет треск и грохот преисподней, а дневной и полуночный свет — ослепительное сияние, в котором предметы не отбрасывают тени.
— Le Musée des Marionettes! — выкрикивал стоявший в дверях мальчик-араб. — Dix francs, messieurs! Dix francs, mesdames![64]Juj d'rial! Juj d'rial!
После долгих внутренних споров о том, прилично ли ему, рискуя быть замеченным, посетить подобное место, куда заходили исключительно крестьяне и берберы, Амар решил, что не будет таким уж большим грехом, если он все же купит билет и войдет. Музей состоял из подковообразного коридорчика, вдоль стены стояли в ряд застекленные витрины. Коридор был ярко освещен, и в нем толпились истерически хохотавшие мусульманки. Почему экспонаты казались им до такой степени смешными, Амар мог лишь гадать, его они лишь слегка позабавили. Здесь были только грубо окарикатуренные сценки из мусульманской жизни: школьный учитель с линейкой в руке, восседающий перед классом маленьких мальчиков, идущий за плугом феллах, пьянчужка, которого выставляют из бара. (Эту сцену Амар счел грубым оскорблением своего народа.) Сценки, которые так приковывали внимание посетительниц, что они едва могли от них оторваться, изображали мусульманских женщин. Одна представляла драму из домашней жизни: жену, сидящую с зеркалом в одной руке и хлыстом в другой, и мужа, который, стоя на коленях, тер пол. Голова женщины то запрокидывалась, то наклонялась вперед: сначала она подносила к лицу зеркало и гляделась в него, после чего поворачивалась к мужу и награждала его ударом хлыста. В этот момент из толпы белых коконов, тесно сгрудившихся перед стеклом, неизменно раздавался новый взрыв смеха. Другая сценка изображала автобус и мужчину, сидящего рядом с женщиной в джеллабе. Она приспускала покрывало, показывая уродливое лицо, и тут же вновь пряталась, стоило мужчине повернуться в ее сторону. Это была забава попроще, но, несмотря на свою крайнюю неуместность, вызывала отнюдь не меньшее веселье зрительниц. Амар постоял перед ящиками, думая примерно следующее: «Так вот как назареи развращают наших женщин — учат их вести себя как шлюхи». Он уже хотел было высказать свои мысли вслух, но перспектива оказаться под устремленными на него взглядами множества женщин смущала его, и он вышел из балагана, постаравшись, чтобы на лице его отразилось отвращение.
— …latombolatombo… — все так же надсаживался лотерейщик. В руках у него появлялись то будильник, то большая толстая кукла в розовом шелковом платье, и Амар не без любопытства отметил, что глаза у нее открываются и закрываются в зависимости от того, как наклонял ее лотерейщик. «Совсем как у коровы», — подумал Амар, и ему стало интересно, как они действуют, хотя ему была ненавистна сама мысль о том, что его может интересовать вся эта ребяческая чепуха. Когда мусульмане придут к власти, такие вещи наверняка запретят. По какому праву французы решили, что подобные несуразицы могут забавлять марокканцев? Но с тем, что они действительно их забавляли, спорить не приходилось, а стало быть, народу придется измениться. Амар живо представил, как какой-нибудь француз приезжает сюда из Виль Нувель — не поглазеть на экспонаты, а чтобы посмеяться над тем, как мусульмане смеются над ними. Разве моя вина в том, сказал Мохаммед Лалами, что все марокканцы — ослы? Тут он был прав.
Толпа притиснула Амара к длинному прилавку, на котором были выставлены призы. Здесь была кухонная утварь из блестящего алюминия, скатерти и мантильи, подвешенные за ручку зонтики, авторучки, живописно разложенные на кусках разноцветного картона, настольные лампы с красными лампочками, которые вспыхивали и гасли, словно подражая освещению ярмарки, и даже маленький радиоприемник, который, как периодически объявлял молодой человек, достанется в качестве специальной награды тому, кто три раза подряд назовет правильный номер. Это подействовало на Амара, которому собственное радио у себя в комнате всегда представлялось почти чудом. До сих пор он видел приемники только в кафе.
— Всего за тридцать франков, — не унимался между тем молодой человек, — вы сможете получить этот великолепный аппарат.
Чтобы понять его слова, знания французского у Амара хватило, и, рискуя быть осмеянным зеваками (ведь никогда не знаешь, что может с тобой случиться в мире назареев), он протиснулся к прилавку и протянул тридцать франков. Конечно, он поступил опрометчиво и сразу же понял это по выражению, мелькнувшему на лице молодого человека.
— Только один номер за раз! — крикнул он, обращаясь к толпе, будто все совершили вслед за Амаром ту же ошибку. — Всего десять франков! — Он взял у Амара одну монетку. — Messieurs-dames! У нас игра не хуже, чем в Монте-Карло! Игроки выбирают номера! Только пять игроков! Кто еще?
Кто-то в дальнем конце прилавка поднял руку, девушка, работавшая там, взяла у него деньги.
— Les numéros?[65]
Игроки назвали загаданные номера.
Единственным числом, которое Амар мог уверенно произнести по-французски, было dix[66]. Он громко сказал это слово; молодой человек с довольным видом повернулся и крутанул прикрепленный к стене диск, поднеся микрофон поближе, чтобы было слышно, как пощелкивает металлическая стрелка, задевая за длинные штырьки, воткнутые возле каждого номера. Пощелкивание стало реже, колесо остановилось, и Амар, скорее с ужасом, чем с удовлетворением, увидел, что стрелка точно указывает на узкий желтый сектор с номером «десять».
— Numéro dix! — выкрикнул молодой человек без особого воодушевления. Девушка на другом конце протянула руку и, взяв странный предмет, небрежно швырнула его зазывале. Христиане, евреи и, уж конечно, несколько мусульман, наблюдавшие за происходящим, увидели, что это тряпичная кукла, изображавшая французского моряка. Он был пузатый, с уродливо размалеванным лицом, но форма и шапочка были воспроизведены в деталях. Молодой человек поднял куклу над головой, чтобы все могли на нее полюбоваться, потом протянул Амару.
