— Ничего не делать — это профессия. И очень трудная…
— Может быть, самая трудная…
— Может быть.
Она подходит к нему. Он гладит ее по голове, смотрит на нее, открывает в ней для себя все новое и новое.
— Ты ведь не знала своего отца.
— У меня осталось о нем два воспоминания. Я помню его в Ханое и Пном-Пене. И это все. Помню день его смерти… Мать плакала, кричала… Я вот что хочу у тебя спросить: если ты богат, ничего не делаешь и как-то выносишь это, что для этого нужно? Ну деньги, это я понимаю, а что еще?
— Нужно быть китайцем — он улыбается — и еще играть в карты. Я много играю. Когда шофер говорит, что я в городе, это значит, что я играю, часто с бродягами ночью, у реки. Не знаю, что бы я делал без карт.
Она подошла к нему. Села в кресло возле бассейна.
— Когда мы с тобой встретились, я подумала что ты… нет, не миллионер, но, конечно, человек богатый, и еще, что часто спишь с женщинами и что тебе страшно. Чего ты боишься, я не поняла. И сейчас не понимаю. И не умею сказать об этом… Ты как бы боишься смерти…, но и жизни тоже, жизни, которая рано или поздно все равно закончится смертью, боишься, что не сможешь никогда забыть об этом. А еще боишься, что не сумеешь любить… и никогда не забудешь, что… нет, я не знаю, как это сказать…
— Ты просто не хочешь…
— Ты прав, не хочу.
Молчание.
— Никто не знает, как это сказать.
— Ты прав.
— А как по-твоему, сам-то я знаю, что всего этого боюсь?
Молчание. Девочка думает.
— Нет. Вернее, ты не знаешь, насколько сильно ты боишься…
Молчание. Она смотрит на него так, словно только что с ним познакомилась.
— Я хочу помнить тебя, помнить все о тебе, помнить всегда, говорит она и добавляет. — Тебя, который ничего о себе не знает… например, когда ты был маленький, ты болел, но даже этого ты не знаешь…
Она смотрит на него, берет его лицо в свои руки, смотрит на его лицо, закрывает глаза и продолжает смотреть.
— Даже когда веки мои опущены, я вижу твои глаза, — говорит она.
— Но кое-что я все же знаю про себя. Только вот как ты об этом догадалась?
— Из-за младшего брата… у него на спине есть длинная линия, точно такая же, как у тебя… немного изогнутая… это под кожей, там, где позвоночник.
Мама считала, что это рахит. Она возила меня в Токио, к известному врачу.
Она подходит к нему, наклоняется, целует его руку.
— Я бы предпочла, чтобы ты меня не любил.
— Я тебя на люблю. (Пауза.) Довольна?
Она смеется, потом начинает дрожать, но не сдается, продолжает игру:
— Наверно, ты будешь убеждать себя в этом… потом…
— Наверно.
— Как ужасно услышать… такие слова, узнать голос, который их произносит…
Он обнимает ее, целует снова и снова.
— По-моему тебе хочется совсем другого, — говорит он.
— Да, да.
— Подумай еще, почему мне так страшно, — говорит китаец.
— Может ты просто внушил себе это… как и то, что любишь меня?
— Может быть.
— Потому что иначе и нельзя… если тебе все дано, это все равно что смерть?…
— Ты хочешь сказать, что быть таким, как я… жить, как я, это все равно, что смерть?… — уточняет он.
Она кричит тихим голосом:
— … Этот наш с тобой разговор… он вообще-то очень нудный…
Молчание.
— Еще один вопрос я все же хотел бы тебе задать, — настаивает он.
Она не хочет. Говорит, что не умеет отвечать на вопросы. Спрашивает сама:
— Ты никогда не спал ни с одной белой женщиной, кроме меня?
— В Париже спал. Здесь нет.
— Здесь невозможно достать белых женщин?
— Совершенно невозможно. Но есть французские проститутки.
— Это дорого?
— Очень.
— Сколько?
Китаец бросает на нее взгляд. Увидев это, она смеется, очень громко.
Внезапно он решает солгать:
— Точно не знаю. Наверно, тысяча пиастров?
Он смеется вместе с ней.
— Я бы хотел, чтобы ты мне один-единственный раз сказала: «Я пришла к тебе только из-за денег».
Девочка медлит. Она пытается понять, зачем ему это. Она не может лгать. Она не может это сказать. Она говорит:
— Нет. Возможно, потом я об этом и думала. Но на пароме деньги были не при чем. Совершенно не при чем. Я тогда вообще забыла об их существовании.
Мысленно он возвращается на паром.
— А ты притворись.
Она выполняет его просьбу:
— Тогда, на пароме мне показалось, что ты весь в золоте, и твой черный автомобиль золотой, и даже ботинки. Наверно поэтому меня сразу так сильно потянуло к тебе. Но и не только поэтому, хочешь верь, хочешь не верь. Конечно, возможно, меня тянуло именно к золоту, только я сама этого не понимала.
Китаец смеется.
— Золото — это был тоже я…, — говорит он.
— Не знаю. Не обращай внимания на то, что я говорю. Я не привыкла так разговаривать.
— Но я все же обращаю внимание. Но не на то, что ты говоришь. А на тебя, на то, как ты говоришь.
Она берет его руку, смотрит на нее, целует.
— Главное для меня все-таки были твои руки, — признается она, но тут же спохватывается, — по крайней мере мне так казалось. Я представляла себе, как они снимают с меня платье, раздевают меня совсем, и как ты потом смотришь на меня.
Молчание. Он это знал. И знает. Он смотрит в сторону. Улыбается. Игра вдруг становится чересчур опасной. Он кричит так, словно бьет ее наотмашь:
— А брильянт, ты хочешь брильянт?
Девочка вскрикивает. Плачет. Но отказывается от брильянта.
Долгое молчание.
Теперь китаец знает, что, если она и хотела брильянт, то только для того, чтобы отдать его матери, и только сейчас она задумалась об этом, когда он сам ее об этом спросил. А тогда она хотела лишь того, чтобы его рука коснулась ее тела.
— Забудь, — говорит он.
— Я уже забыла. Брильянт, мне бы никогда не захотелось ничего подобного. Если ты беден, тебе все равно не удастся продать его. Стоит только нам показать его им, и они сразу решат, что он краденый.
— Кто это «они»?
— Китайские ювелиры, но и вообще ювелиры любой национальности. Моя мать была знакома когда-то с одной молодой, бедной женщиной, ее любовник подарил ей брильянт, два года она пыталась продать его и так и не смогла. Тогда она вернула брильянт тому мужчине, который ей его подарил, и он дал ей за него деньги, но очень мало. И понятно почему: он решил, что она возвращает ему совсем не тот брильянт, что он ей подарил, и этот новый брильянт краденый и вообще ничего не стоит. Мама говорила мне, чтобы я никогда не принимала в подарок брильянты, а только деньги.
