Известие это, озвученное бесстрастным голосом по лагерным репродукторам, оказалось настолько неожиданным и ошеломляющим, что первое время никто не мог связно выразить к нему своего отношения. Только редкие возгласы удивления и единичные выкрики протеста, в то время как большинство, словно пораженное электротоком, безмолвствовало. Немцы вполголоса переспрашивали друг друга, правильно ли они поняли услышанное. Не шутка ли это? Сотни пар глаз снова смотрели вверх на репродукторы в надежде, что последуют какие-то разъяснения и на деле все окажется вовсе не таким чудовищно неправдоподобным и нереальным. Но репродукторы молчали. Придя немного в себя, толпы людей хлынули к ограждениям из колючей проволоки, по другую сторону которой стояло удвоенное количество солдат, с примкнутыми к карабинам штыками. Стараясь перекричать друг друга, интернированные, которые с этого момента переходили в разряд военнопленных, задавали солдатам вопросы, на которые те ничего не могли ответить. Все произошедшее и для них стало полной неожиданностью. Они стояли молча, хмуро поглядывая на тех, кому сами не раз обещали скорое освобождение.
Шок сменило отчаяние. Одни легли на землю, закрыв лица руками, другие слонялись, словно сомнамбулы, стараясь как-то переосмыслить услышанное, третьи собирались в молчаливые группы, только бы не оставаться наедине с обрушившейся на них злой вестью. К вечеру в Ринкабю из наиболее активных было сформировано некое подобие штаба противодействия или комитета самообороны. Собрали митинг. Возвратившийся из поездки генерал Мюллер объявил, что написал королю письмо, в котором указал Густаву V на все те пункты Международной конвенции, которые тот нарушает. Затем было решено объявить всеобщую голодовку, а также потребовать от властей доступ к газетам и радиоприемникам. Все требования, изложенные письменно, были переданы коменданту лагеря.
После митинга люди расходились несколько ободренными. Примерно то же самое происходило в других лагерях. Но газет и радиоприемников они не полумили, и выход за территорию был уже официально полностью прекращен. Правда, значительная часть прибалтийцев, работавших в лесных хозяйствах и по недосмотру лагерных администраций находившихся 15 ноября за пределами лагерей, тут же разбежалась. Многим помогли укрыться местные жители.
Постепенно к требованию пересмотра решения правительства о выдаче интернированных подключились и сами шведы. Комендант лагеря Груннебо, капитан резерва Королевского Бохусленского полка Олоф Карлссон, в знак несогласия телеграммой испросил у монарха отставку, которую тут же и получил. Другие офицеры, выражая с Карлссоном свою солидарность, обмотали пряжки поясных ремней белыми носовыми платками, но и эта мера не возымела действия. В газетах появились статьи о том, что честь Швеции поставлена на карту. На стол короля легло коллективное письмо, подписанное офицерами и унтер-офицерами сразу двух армейских полков, чьи части были задействованы в охране лагерей. В письме говорилось о незыблемой верности королю и одновременно о чувстве стыда за действия его правительства. Результатом стал устный выговор, полученный командующим сухопутными войсками генералом Юнгом от премьер-министра Ханссона, и последовавшая вслед за этим замена солдат, охранявших лагеря, на полицейских. Густав V, правда, попытался обратиться к своему правительству с предложением о пересмотре скандального решения, но социалисты проявили твердость, назначив в качестве ответа точную дату отправки интернированных немцев — 27 ноября. Прибалтийских легионеров решено было передать отдельно — в декабре-январе.
Узнав об этом, многие немцы окончательно потеряли надежду. Тем не менее массовая голодовка была продолжена. Некоторые, посчитав, что калек выдавать не станут, занялись членовредительством. В ход пошли камни и топоры, которыми, в основном, калечились нижние конечности. В серьезных случаях увечных отправляли в городской госпиталь, и, когда их уносили на носилках к санитарному автобусу, многие считали, что им удалось-таки обмануть судьбу. Отдельная группа в Ринкабю приступила к рытью подземного тоннеля, смутно представляя себе, что будет делать, выбравшись за колючую проволоку. Все их надежды основывались на сочувственном отношении к ним местного населения. От охранников-полицейских не ускользнули косвенные признаки такой деятельности. Они бродили по лагерю в сопровождении немецких овчарок, но те часто натыкались на рассыпанный табак или перец, фыркали и отказывались брать след.
— Генрих, что лучше: разрубить себе ступню топором или записаться в группу добровольной децимации? — тихо спросил как-то вечером Гроппнер, сидя на своей койке. — В первом случае, спасая только себя, на всю жизнь станешь хромоногим, во втором — ты борешься за всех и, если повезет, сохранишь здоровье.
— Что за группа? — Алекс свесил голову сверху.
— Там уже около ста человек. Нужно еще хотя бы столько же. Потом будут тянуть жребий; кому выпадет — должен покончить с собой. Каждый десятый. Как в обесчестившем себя римском легионе.
— Что за бред? Надеюсь, ты еще никуда не записался?
— Это не бред, Генрих, а наша последняя мера. Массовое самоубийство не останется незамеченным. Сразу вмешаются западные союзники и Красный Крест. Погибнут двадцать, но будут спасены тысячи.
Алекс спрыгнул вниз и принялся надевать ботинки.
— Ну-ка, Вилли, пойдем пройдемся. Пошли-пошли, есть разговор.
Они уединились возле угольной кучи на задворках лагерной бани. За лето здесь наросли высокие, почти в рост человека кусты донника, скрываясь в зарослях которых Очкарик любил проводить время с книжкой.
— А теперь выслушай меня, Вилли, и постарайся все хорошенько запомнить. Со дня на день тебя должны забрать отсюда и передать англичанам.
— П-почему меня?
— Потому, что такие, как ты, не подлежат выдаче. Ты ведь некомбатант, а всего лишь младший почтовый служащий. Таким нечего делать в плену.
— Но я здесь не один такой…
— Значит, заберут всех вас.
— А ты? — спросил пораженный Гроппнер.
— Обо мне не беспокойся. Я выкручусь.
— Каким образом? У т-тебя ничего не получится, ты просто меня обманываешь.
— Я говорю правду. Ты только твердо усвой одно: если при этом шведы начнут разыскивать Генриха фон Плауена и спросят тебя, ты, во-первых, не знаешь, где я, во-вторых, не знаешь, кто я, а в-третьих, вообще никогда не слыхал такого имени. Понял?… Можешь снова называть меня Алексом. Да ты понял или нет?
Совершенно подавленный Очкарик только согласно кивал, ни о чем не спрашивая.
Еще накануне Шеллен сбрил бородку и попросил одного из местных «парикмахеров» остричь себя покороче. В своей шведской штормовке, мешковатых парусиновых штанах и темно-синей вязаной шапке с помпоном он мало походил на того лейтенанта, которого около двух недель назад граф Адельсвард привез к умирающей графине Луизе.
С минуту Алекс смотрел на Очкарика, о чем-то раздумывая.
— Слушай, Вилли, ты помнишь, как я уехал из Германии в тридцать четвертом?… Помнишь. А когда я, по-твоему, вернулся?… Не знаешь. А вернулся я в феврале этого года. А знаешь на чем?… На английском бомбардировщике. А знаешь почему?… Потому что я британский летчик, флаинг-офицер Алекс Шеллен. Эй! Ты хоть понял, что я сказал?
