меня. Клара, которая сидела справа от нее, тоже это заметила, и мне тут же прилетел от нее мейл: «Тебе телефон отдали? Ты как вообще? Слышала про твоего деда по радио… Сочувствую».
Я ухватился за ее письмо как за последнюю соломинку, потому что я начал задыхаться, нога продолжала трястись, а голос Гоньялонса уплывал куда-то вдаль. Я мучительным усилием сосредоточился и потихоньку стал набирать ответ: «Я без телефона. И гулять запретили. Спасибо за поддержку, Клара, эта поганая история с моим дедушкой…»
Тут учитель вдруг замолчал, и мои руки замерли над клавиатурой. Я медленно их отодвинул, даже положил на колени. Нога наконец соизволила успокоиться. Но тревога оказалась ложной — Гоньялонс просто что-то открывал у себя на компьютере. И тут мне пришлось вскочить и бегом кинуться в туалет. Меня чуть-чуть не вырвало прямо в коридоре, еле успел добежать. Глядя в унитаз на воду и рвоту, чувствуя смешавшиеся запахи хлорки и желчи, я стал задыхаться и хватать воздух ртом, как рыбка, которую ребенок-садист вытащил из аквариума, чтобы посмотреть, как она умирает. В таком виде меня и застал Гоньялонс. Он так испугался, что послал за Мартой, и классная руководительница тут же прибежала. К тому времени я уже отдышался. Я мог бы сказать, что плохо себя чувствую, и отпроситься домой, если бы захотел. Но дома был отец, а он вполне мог бы устроить мне разборки и заявить, что я всё выдумал. Мне не хотелось больше привлекать к себе внимание, и я успокоил учителей — сказал, что мне уже лучше. Просто съел за завтраком что-то не то (и это не было неправдой, потому что в унитазе плавали куски колбасы, которую мой желудок не смог переварить). Марта поверила и разрешила мне вернуться в класс.
К счастью, прозвенел звонок, началась большая перемена, и я мог спокойно посидеть в классе один и почитать новости. Но Лео, Начо и Клара, увидев, что я не вышел на перемену, вернулись ко мне и уселись рядом, уставившись в мой монитор.
— Ты не знал? — спросил Лео.
Я удрученно покачал головой.
Все трое молчали, не зная, что сказать, а я буква за буквой пропускал через себя сообщения о том, что совет директоров фонда, принимая во внимание серьезность обвинений против дедушки и значительные нарушения в оформлении финансовой отчетности, решил отстранить его от руководства фондом. Что все обнаруженные полицией улики указывают на то, что дед присвоил огромную сумму денег. Сумму, которую он, в свою очередь, разделил со своими друзьями-предпринимателями. Что он заключил соглашение о сотрудничестве с Василием Такишевым с такими нарушениями, что совет директоров отказывается признать его действительным. Что в связи с этим делом всплывают имена политиков, которым дед оказывал услуги. И что ввиду всего этого он не может больше возглавлять столь значимое учреждение.
— А твой дед… То есть… А как твои считают? — Начо не знал, как меня об этом спросить, а потом всё-таки спросил: — А что, если это всё правда?..
У меня внутри вспыхнул взрыв гнева. Я вскочил, схватил Начо за ворот футболки и закричал:
— Мой дед не вор! Он это делал ради фонда! Если бы не он, фонд разорился бы! Он брал то, что заслужил! Что заработал!
Начо только ошеломленно глядел на меня. Клара с Лео нас растащили, но на крики прибежал учитель из другого класса:
— Что тут у вас происходит?
Мы разом замолчали.
— Нечего сидеть в классе. Идите-ка во двор. Или на улицу, воздухом подышать.
Мы молча вышли. Начо раскаивался.
— Ты прости…
Но его вопрос меня задел. Мой друг, который слышал всё, что я говорил, — и всё равно готов поверить, что правы журналисты и полицейские?
— Вы тоже думаете так же, как Начо? — спросил я.
Я мог бы пожаловаться, каково мне без телефона. Мог бы позвать их в гости, как бы делать вместе уроки. Но мне надо было срочно понять: неужели Клара и Лео тоже изменили мнение? Я спрашивал не затем, чтобы поставить их перед выбором, или как-то задеть, или чтобы иметь право их ненавидеть, если они правда думают, что мой дед нечист на руку. Мне просто надо было знать, и я задал вопрос — мне даже удалось не кричать и не выйти из себя. Я и так чувствовал себя, будто заблудился, а в руках размагниченный компас.
Они ничего не сказали — только опустили головы, пристыженные, запутавшиеся. Даже Клара. И не знаю почему, но то, что она не выступила в защиту дедушки, было обиднее, чем реакция Начо и Лео. Наверное, потому что ее я считал умнее и взрослее ребят.
Я соврал:
— Ладно, ничего страшного. Наверное, этого стоило ждать… Я бы на вашем месте тоже так подумал…
И я почувствовал себя таким же одиноким и незначительным, таким же уязвимым и эфемерным, как капля бензина, которой суждено через три секунды испариться на солнце.
13
У дедушки теперь не было на меня времени.
Двумя днями позже он ограничился тем, что послал мне короткий имейл: адвокаты посоветовали ему заблокировать все карточки и оформить новые, только на себя. И как только он сможет, он подарит мне другую кредитку на мое имя. Так он мне давал понять, что связан по рукам и ногам и не может шагу сделать без одобрения адвокатов. Или хуже того — без разрешения полиции и суда. Я решил и дальше говорить то, что следует, а не то, что хочу высказать, и ответил деду, чтобы он не беспокоился: я сам себе куплю новый телефон, причем спутниковый, при первой возможности. И добавил фальшивое «хе-хе-хе», чтобы заткнуть им дыры, через которые могли пролезть обида и отвращение.
Я не единственный был не в духе. Я вообще жил как будто в центре токсичной галактики, которая отравляла настроение всем вокруг. Отца сняли с мадридского проекта. Он, как всегда, отказывался называть вещи своими именами и говорил, что его не выставили, а просто не одобрили его кандидатуру. На самом деле от него отделались дешевым оправданием: «Руководство не дало зеленый свет привлечению внешнего специалиста, так что редизайн мы будем делать силами своих художников из отдела маркетинга».
Отец на это не повелся и в письме Кристине объяснил, что позже ему назвали истинную причину: что такое решение приняли, чтобы не иметь дела с фамилией Каноседа. С Кристиной у отца опять что-то разладилось, в переписке они по мелочи друг к другу придирались, ссорились, а
