и сама не могла разобрать, кто злится и кому следует предъявить счет.
Ошибка была самая невинная, но вины вокруг нее и в самой М. было столько, что не продохнуть, ею можно было захлебнуться, и очень вероятно, что это уже произошло, и гостиничный номер с широкими оконными стеклами был просто банкой, в которой хранилась М., заспиртованная в своей и чужой вине, покрытая густым крысиным волосом и задравшая кверху лапки. Но как бы там ни было, над ней еще тяготели неисполненные обещания, опрометчиво данные в минуту случайной воли, и пора было отдать им должное. Она повозилась на покрывале, кряхтя и постанывая от неохоты, новая сущность никак не давала о себе знать, видимо, тоска вытеснила ее за границы немолодого уже тела и оно ленилось и протестовало, не желая жить и работать как велено. Цирк Петера Кона стоял на солнцепеке, слегка подрагивая, как мираж, и едва различимые девушки махали ей со скамейки, увеличиваясь и проявляясь по мере приближения. А мы уж думали, не придешь, сказала та, что с косой.
20
В полутемное помещение, где стоял саркофаг, она вошла как к себе домой – в гостиничный то есть номер, где расположение предметов было уже хорошо знакомо и вызывало приятное ощущение порядка, хотя ничего упорядоченного не было сейчас ни вокруг М., ни в ее собственной голове, где крутилась одна-единственная фраза, которую она хотела бы произнести вслух, жизнерадостно и победно, как человек на манеже, объявляющий новый номер, ей казалось, что это было бы очень смешно: сказать сейчас «Еще не сдохла, снова с вами» и раскинуть руки, ап! Но и стриженая, и та, что с косой, имели сегодня вид деловой, почти мрачный, как будто хотели внушить М. то ли чувство собственной миссии, то ли приличествующий случаю страх перед ожидающим ее испытанием. Ей стоило некоторого труда скрывать от них невесомое свое состояние: за последние часы она как бы окончательно оторвалась от земли и, возможно, могла бы сейчас проходить сквозь стены и висеть под куполом цирка, а может быть, ей просто снова хотелось есть и это голод делал ее прозрачной и равнодушной. У стенки стояли две пары одинаковых козловых сапожек красного пожарного цвета, вчера их здесь еще не было, а в остальном все было как она помнила и саркофаг приглашающе раскрыт.
М. заняла свое место в бархатной утробе и готовно подтянула колени к подбородку, это не было так уж трудно, разве что скучно и больно было лежать с вывороченной шеей, пока та, что с косой, замеряла время, которое длилось дольше, чем в прошлый раз. Они повторили это дважды, и еще раз, и еще раз, напоследок М. пришлось вылезти из саркофага и встать поодаль, потому что стриженая, оказывается, тоже была частью номера, она должна была, свернувшись калачом, лежать в ногах у М. и проделывать какие-то манипуляции, о которых ей не рассказали. Повторили то же самое уже вдвоем, потом опять, с начала до конца, в последние несколько дней события вокруг М. завели неопрятную привычку удваиваться и наслаиваться одно на другое, так что сейчас все происходящее казалось ей совершенно естественным, тем более что думала она совсем о другом: ей хотелось бы все-таки знать, как был устроен выход из escape room и какие ключи и подсказки следовало применить, если бы она и бледноглазый не занимались ерундой и сделали всё как надо.
Значит, запомнила все, повторять не будем, да? – пропела та, что с косой, возвышаясь над бортиком саркофага. Выходишь, пошла-встала, поклон налево, поклон направо, постояла, подошла, ноги сразу подтянула, лежишь, улыбаешься. Заслоночки поставлю, барабанный бой, ты собралась, держишь ноги, держишь шею, делаем трюк, тыр-рр! Ты лежишь, улыбаешься, держишь шею. Саркофаг встает на попá, ты сразу ноги вниз, распрямляешься, крышка отошла, улыбаешься, ручкой помахала, все, укатили тебя.
Переодеться надо, сказала мелкая бесцветным голосом. Она уже выбралась из короба и стояла как есть, в шортах и маечке, ей, похоже, реквизит не требовался.
М. вдруг страшно застеснялась своих штанов и пиджака, вполне приемлемых для поезда или фантоматеки, но неуместных в ослепительном мире Петера Кона, и смутилась еще сильней, подумав о собственном теле, рабочем еще и послушном, но вряд ли пригодном к экспонированию. Она вспомнила наездницу в драгоценном корсете, потом голубую девочку на шаре, тонкую, как издевка, и замычала от неловкости.
Платья вон там, высокая мотнула головой туда, где висели чехлы с чем-то пышным, смутно видимым на просвет.
М. шагнула к чехлам и потянула ближний за застежку-молнию. В раскрывшемся проеме стал виден костюм маленького лебедя, белый невинный тюль с пернатой бахромой по краю. Вы думаете, мне ваше подойдет?
Стриженая уже перебирала платья в поисках искомого – оказывается, выбора не было, бери что дают. Оно оказалось красное, в пол, как у оперной дивы, цветом точь-в-точь как те сапожки в углу, это был, видимо, гарнитур, полагалось носить их вместе. Как на приеме у врача, где надо раздеться, оставить, в чем пришла, на табуретке за занавеской и выходить на свет как есть, М. стащила с себя одежду и головой вперед нырнула в алый шелк. Он зашумел навстречу, прохладный. Нелепые сапожки были на размер больше, на каблуках такой вышины, что М. качнулась с непривычки, но пошла вперед, туда, где было зеркало под немощной электрической лампочкой.
Высокая появилась откуда-то сбоку и сунула ей в руки вещь, настолько непредставимую, что М. не сразу поняла, что с ней делать. Это был головной убор, весь покрытый чешуей и перьями, вшитыми в матерчатую основу, она натягивалась на череп плотно, как чулок. Прилаживать его пришлось вдвоем, но когда М. шагнула наконец к зеркалу и стала в нем отражаться, она с трепетом поняла, что желание ее сбылось. В существе, которое стояло перед ней, не было ничего общего ни с прежней М., ни с теми М., которых она могла бы вообразить. Ей, конечно, очень хотелось повесить себя, отжившую, на гвоздик и выскочить в мир, как кукушка из часов, чем-то совершенно другим и новым – только при ближайшем рассмотрении эта новая версия выглядела как та же писательница М., только принаряженная, подтянутая, неестественно энергичная и легкая на язык, отбросившая, как ящерица хвост, все фантомные боли и хорошо выспавшаяся после анестезии. Но длинная фигура в красном, отражавшаяся в зеркале, была на нее не похожа, да и вряд ли похожа на человека. Перья торчали, свисали, покачивались, пайетки взблескивали, так что лицо
