Словом, по окончании школы Фелипе отправился на родину предков по отцовской линии. Там он окончил юридический факультет Коимбрского университета, после чего вернулся в Анголу востребованным юрисконсультом. Рано вступив в МПЛА, сделал там большие успехи. И это при том, что в МПЛА никогда не жаловали овимбунду. Партийное разделение в Анголе проходило не только по идеологическому, но и по племенному принципу: МПЛА – для амбунду, УНИТА – для овимбунду, ФНЛА – для баконго. Но Фелипе был овимбунду только наполовину; для него, мулата с дипломом из Европы, счет был другой. Когда Агостиньо Нето стал первым президентом независимой Анголы, Фелипе назначили младшим советником министра юстиции по вопросам судебной реформы. Ему отвели большой кабинет в красивом правительственном здании. Он сидел за дубовым столом под портретом вождя и писал меморандум, в котором говорилось о необходимости распустить совет народных судей. Чтобы молодое государство могло успешно противостоять акулам империализма, судопроизводство должно быть в руках опытных правоведов, взращенных на традициях романо-германской правовой семьи. Только им, экспертам с европейским образованием, можно доверить управление юридическим аппаратом страны. Эти обстоятельно изложенные тезисы не могли убедить его начальника, человека без образования, но с партийной выслугой, невзлюбившего Фелипе одновременно и как белого, и как овимбунду. Не исключено, что деревенщина-начальник получал распоряжения прямо из ДИСА, секретной полиции МПЛА. В то время у каждой из сторон была своя секретная полиция: у МПЛА – ДИСА, у УНИТА – КАДИС, у португальцев – ПИДЕ. И все они, по убеждению Фелипе, следили за ним с самого начала. Жаль, что тогда он этого не понимал. В один прекрасный день Фелипе-Хосси был изгнан из министерства, а предлагаемая судебная реформа объявлена детищем реакционной идеологии и опасным пережитком колониализма (а чего еще ждать от этих овимбунду, приспешников УНИТА, марионеток Претории и Вашингтона?). Напоследок его лишили талонов на получение правительственного пайка. А ведь дома у Фелипе было трое детей. Жена, которую он привез из Португалии, ничего не знала об изгнании мужа. Поначалу ему удавалось держать все в тайне. Он по-прежнему вставал по будильнику, надевал свежую рубашку, повязывал галстук и уходил якобы на работу, а на самом деле – слоняться без дела по городу. Но со временем оставаться в образе успешного юрисконсульта становилось все труднее. Его рубашки были уже не так безупречно выглажены, щеки – не так чисто выбриты, а еды у них в доме день ото дня оставалось все меньше. Наконец жена Фелипе сама отправилась в министерство, чтобы выяснить, что происходит. В тот вечер Фелипе навсегда ушел из дома. Некоторое время он жил в своей «тойоте». Однажды ночью на него, спящего в машине, напала шайка беспризорников. Они ограбили его и сильно избили. Когда его подобрала полиция, он был совершенно невменяем: изъяснялся исключительно непонятными латинскими терминами. Вероятно, он пытался сказать, что они не имеют права его задерживать, на языке романо-германского права. Его отправили в психушку. С тех пор прошло почти сорок лет, и вот он здесь, подвизается на полудобровольных началах в их компании, престарелый мальчик для битья. Вот, стало быть, как выглядит лев в старости.
Синди, как и бывший начальник из Министерства юстиции, невзлюбил Фелипе с первого дня. И чем несправедливей он обходится со стариком, тем сильнее его не любит. «Этот Фелипе ленив, как удав, только что проглотивший кролика», – говорит он, имитируя образный язык старейшин. С некоторых пор он полюбил этот пижонский приемчик – приправлять свою речь африканскими пословицами и поговорками – и не усматривает в этом никакого расизма. Международная полиция нравов, отслеживающая примеры культурной апроприации, еще не добралась до Луанды, так что англичанин может строить из себя дикоту[40] сколько ему угодно. «Подводный камень не знает, когда идет дождь». «Даже грязной водой можно залить огонь». Поначалу эти словесные кульбиты производили на меня сильное впечатление. Я мечтал о том времени, когда сам настолько освоюсь в новой культуре и обогащусь ею, что смогу выражаться так же красочно, как мой шеф. К счастью, это время до сих пор не наступило.
«Что бы я ни делал, этот англичанин всегда будет меня третировать, – жалуется мне Фелипе. – Зато ты, кажется, у него в любимчиках». Так оно и есть. Но даже по отношению к своим любимчикам Синди далеко не идеальный босс. Особенно накануне дедлайнов. Если какой-нибудь договор требуется подготовить к концу недели, Синди тут же начинает прогнозировать: «Боюсь, Дэмиен, в четверг вам придется сидеть всю ночь. Иначе не управиться. Клиент требует, чтобы договор был у него в пятницу к семи утра». Я же однажды дал себе слово, что никогда больше не буду работать круглые сутки: этого удовольствия мне хватило в Нью-Йорке. Там я всегда вкалывал напропалую и, только когда в моей жизни появилась Вероника, стал давать себе еженедельные послабления. Еще были воскресенья – выполнение долга перед сыном, о близости с которым я мечтал так же, как Эндрю, по-видимому, мечтал о близости со мной; но никакой близости между нами не было. Несколько часов механического «квалити-тайм», не более того. Все остальное время я работал. Дневал и ночевал на работе, выслушивая при этом оскорбления со стороны клиентов и начальства. Терпел хамство сверху и сам хамил тем, кто был чином ниже меня.
Уезжая в Луанду, я твердо решил: больше такого не повторится. Поэтому в первые месяцы работы с Синди я из кожи вон лез, чтобы его прогнозы относительно «all-nighters» не сбылись. Я не собирался сидеть всю ночь и к девяти часам вечера уже отправлял начальнику законченную работу. Как только Синди одобрит, я отошлю договор клиенту, и дело с концом. Но Синди не торопился с ответом. Попросту говоря, он исчезал, не отвечал на звонки – ни в девять часов, ни в десять, ни в одиннадцать. Наконец в три часа ночи я получал имейл с просьбой переделать то-то и то-то. Без всех этих исправлений легко можно было обойтись. Но перечить шефу – себе же дороже, это я крепко усвоил еще во времена студенческой стажировки в «Голдман Сакс». Придирки Синди, хоть и были незначительны, требовали еще хороших трех-четырех часов работы. В результате английский педант оказывался прав: я действительно всю ночь не смыкал глаз и еле-еле успевал закончить к утреннему дедлайну.
Эта история повторялась из раза в раз; создавалось впечатление, что Синди просто издевается над своей «правой рукой» («Вы, Дэмиен, моя правая рука, так и знайте!»). В какой-то момент я не выдержал и напрямую спросил у начальника, почему он не отвечал мне до трех часов ночи. Синди втянул голову в плечи и развел руками, показывая таким образом, что вопрос застал его врасплох.
– Мне нечего сказать в свое оправдание, ваша честь. Виновен по всем статьям. В тот момент, когда вы прислали мне договор, я… э-э… танцевал кизомбу с одной миловидной мулаткой. Я, признаться, никогда не думал, что застану себя за таким фривольным занятием. А вот поди ж ты! Седина в голову, бес в ребро. Уже третий месяц балуюсь этими танцульками. И знаете, Дэмиен, что я вам скажу? Что-то в этом есть. Точно есть. Очень рекомендую. Иногда бывает полезно развеяться, к работе жизнь не сводится. К тому же, я считаю, раз уж мы здесь, мы не должны чураться местных обычаев. Надо стремиться понять и принять то, что здешние политики любят называть «анголанидад». Знаете, как я перевел бы это слово? Анголичность! Уникальная личность Анголы. Вы оценили мою словесную эквилибристику? А теперь – внимание, вопрос: что любит средний анголец больше всего на свете? Ну? Правильно, музыку.
