может быть, Коринне будет приятно присоединиться к ним? Конечно же, Коринне это было приятно. Может, в субботу? 9-го или 16-го – Кушнер предложил ему на выбор. Тогда 9-го, решила Коринна, это ближе. Он предпочел бы 16-е – это дальше, но ничего не сказал. Жребий был брошен. До 9 января он умрет. На обратном пути в самолете он продолжал листать записную книжку с видом очень занятого делового человека. Рождество – не годится, это будет слишком жестоко по отношению к детям. Каролине предстояло изображать Деву Марию, а Антуану – одного из волхвов на церковном празднике. Значит, сразу после Рождества.
Он съездил в Клерво-ле-Лак за родителями, чтобы отпраздновать с ними Рождество. В багажнике вместе с елкой привез домой полную коробку бумаг из своей прежней комнаты: там были старые письма, тетради, бархатный альбомчик, в котором Флоранс, как он уверяет, писала посвященные ему стихи, когда они были женихом и невестой. Он сжег все это в дальнем углу сада с другими коробками, валявшимися на чердаке, в которых были его дневники. Он рассказывал, что за все эти годы, даже особо не таясь, заполнил десятки тетрадей более или менее автобиографическими текстами. Флоранс, наткнись она на записи, вполне могла принять их за вымысел, и в то же время они были достаточно близки к действительности, чтобы выглядеть чистосердечным признанием. Но она так на них и не наткнулась, или не полюбопытствовала заглянуть, или ничего ему не сказала, или есть еще гипотеза: возможно, этих тетрадей не было вовсе.
Еще он говорит, что хотел оставить письмо для Флоранс, которое она нашла бы после его смерти, и за эти дни между Рождеством и Новым годом набросал множество черновиков. Не только писал, но и наговаривал на кассету, сидя один в машине с маленьким магнитофоном: «Прости, я недостоин жить, я лгал тебе, но моя любовь к тебе и к нашим детям – не ложь…» Он так и не смог: «Всякий раз, начиная, я представлял себя на ее месте, как она слушает, и я…»
Он сдавленно кашляет, опускает голову.
* * *
Последнюю неделю он чувствовал себя отупевшим и усталым. То и дело дремал – на диване, в машине, в любой час. В ушах у него стоял гул, словно он нырнул на дно моря. У него болели мозги, хотелось извлечь их из черепной коробки и хорошенько промыть. Вернувшись из Страсбурга, где они встречали Новый год у приятелей-врачей, Флоранс затеяла стирку. Он сидел в ванной и смотрел, как за стеклом крутится, мягко шлепаясь, белье в горячей воде. Там были его рубашки и исподнее, пропитанные гадким потом, вещи Флоранс и детей, маечки, пижамки со зверюшками из мультфильмов, носочки Антуана и Каролины, которые потом так трудно было различить. Их перемешанное белье, их перемешанное дыхание, мирное, безмятежное, в тепле уютного дома, укрывшего всех четверых от зимней ночи… Как это, должно быть, хорошо – возвращаться всем вместе домой в первый день нового года, дружной семьей в мини-вэне, мерно урчащем на заснеженной дороге. Добраться поздно, нести на руках уснувших детей наверх, помочь им раздеться – ну-ка, живо в постель! – и перерыть все сумки в поисках плюшевого зайчика, без которого Антуан не засыпает, и вздохнуть с облегчением, что не забыли его в Страсбурге. Слушать, как посмеивается Флоранс, смывая косметику: «Ну, тебе повезло, сейчас бы ехал за ним обратно». А затем последним умыться в ванной, отделяющей комнату детей от их спальни, где ждет его Флоранс под пуховым одеялом. Отвернувшись, чтобы не мешал свет, она возьмет его за руку и уснет, а он еще почитает. Теплый и ласковый семейный уют. Они думали, что он теплый и ласковый. Но он-то знал, что внутри все прогнило, что каждый миг, каждый шаг и даже сон подпорчены этой гнилью. Она росла в нем и мало-помалу разъела все изнутри, хотя снаружи и не было заметно, но теперь не осталось больше ничего, кроме этой гнили, – ее так много, что скоро треснет скорлупка под ее напором, и она выползет наружу. Тогда они окажутся нагими, беззащитными, в холоде и ужасе, и это будет единственная реальность. Это уже, хоть они пока не знали, была их реальность. Он тихонько открыл дверь, на цыпочках подошел к детям. Долго смотрел, как они спят. Нет, он не мог этого сделать. Они никогда не узнают, что он, их папочка, это сделал.
Воскресенье они провели «У большого глухаря», в их излюбленном шале на перевале Коль-де-ла-Фосиль. Флоранс, отменная лыжница, учила детей кататься. Под ее присмотром они одолевали практически все склоны. Он тем временем читал, оставшись в зале ресторана, куда семейство вернулось к обеду. Антуан с гордостью рассказывал, как он съехал по самому сложному спуску и на одном трудном повороте чуть не упал, но все-таки удержался на лыжах. Детям разрешалось заказывать огромные тарелки жареной картошки с кетчупом, отчасти поэтому они обожали это местечко. Еще в машине, пока ехали, они всю дорогу повторяли: «А можно будет нам картошки? Можно будет нам картошки?» Флоранс отвечала: «Можно». А дети не унимались: «А можно будет добавки? Можно по две тарелки? По три тарелки?»
В понедельник утром ему позвонила мать, очень встревоженная. Она только что получила банковское извещение с указанием дефицита в сорок тысяч франков. Такое случилось впервые, она не решалась заговорить об этом с мужем, чтобы не волновать его. Он сказал, что все уладит, сделает перевод с другого счета, и мать повесила трубку, ни о чем больше не беспокоясь, как бывало всегда, стоило ей поговорить с сыном. (Письмо с уведомлением о закрытии счета пришло через неделю.)
Он извлек из книжного шкафа свой экземпляр книги Бернара Кушнера «Чужое горе» с дарственной надписью, которую получил на встрече с автором в женевском книжном магазине («Жан-Клоду, единомышленнику и коллеге по ВОЗ. Бернар»), поехал в аэропорт, купил флакон духов и вылетел двенадцатичасовым рейсом в Париж. В салоне самолета, где он узнал среди пассажиров министра Жака Барро, написал короткое письмецо Коринне («…Я должен на этой неделе принять важные решения. Я счастлив, что в субботу увижусь с тобой. Это может стать прощанием или новой отсрочкой – ты сама решишь») и отыскал в книге Кушнера место, потрясшее его когда-то, – о самоубийстве друга юности. Принимая в строго определенной последовательности препараты, в сочетании убивающие наверняка, он позвонил любимой женщине, чтобы ежеминутно держать ее в курсе своей агонии. У нее был только один телефон, и она знала, что, если повесит трубку, чтобы вызвать «Скорую», он тут же введет себе роковую дозу. Ей пришлось выслушать
