мог сегодня сеять все то добро, которое он сеет вокруг себя… Видите ли, я всегда в это верил и сейчас убеждаюсь на примере Жан-Клода: все оборачивается во благо и обретает смысл для того, кто любит Бога».
Ну просто руки опускались. Но ведь, наверное, опускались они и у тех, кто слышал, как малышка Тереза Мартен, тогда еще не ставшая святой из Лизье, с восторгом говорила о великом преступнике Пранзини. И я прекрасно понимал, что точка зрения Бернара – в моих глазах возмутительная – была попросту точкой зрения последовательного христианина. Мне даже представилось, как смотрят через мое плечо в недописанную книгу с одной стороны они с Мари-Франс и радуются, и с ними радуются Небеса за кающегося грешника больше, чем за девяносто девять праведников, в покаянии не нуждающихся, а с другой – Мартина Сервандони, повторяющая, что нет ничего хуже для Романа, чем попасть в руки этих людей: убаюканный ангельскими речами о бесконечном милосердии Господнем, о чудесах, совершенных Им в его душе, он потеряет последний шанс когда-нибудь вернуться в реальный мир. Можно, конечно, возразить, что в его случае так оно и лучше, но Мартина иного мнения. Для нее в любом случае мучительное прозрение лучше утешительных иллюзий, и я даже и не подумаю с ней спорить.
Бернар и его жена – участники католического движения под названием «Заступники», которые молятся, сменяя друг друга, как бы передают эстафету, чтобы молитва никогда не прерывалась. В любое время днем и ночью во Франции, да, наверное, и во всем мире есть по крайней мере один заступник, творящий молитву. Каждый сам выбирает себе дату и время, и Жан-Клод Роман, которого привлек к движению его друг, проявляет большое усердие, вызываясь на те часы, когда желающих мало, например между двумя и четырьмя часами ночи. Бернар попросил его высказаться на эту тему и опубликовал его свидетельство – без подписи – в выпускаемом «Заступниками» бюллетене:
«Несколько лет я нахожусь в заключении, будучи осужден пожизненно вследствие страшной семейной трагедии. Само собой разумеется, в моем положении непросто свидетельствовать, но коль скоро это свидетельство одного из двух тысяч заступников о Милости и Любви Господа, я попробую возблагодарить Его.
Пережив испытание тюрьмой, а еще более – утратами и отчаянием, я должен был бы окончательно отвернуться от Бога. Встречи с капелланом, а также попечительницей и попечителем, которые умеют замечательно слушать, просто говорить и никого не судят, помогли мне преодолеть преграду несказанной боли, отгораживающую и от Бога, и от людей. Теперь я знаю, что эти спасительные руки, протянутые мне, были первыми знаками милости Господней.
Меня глубоко потрясли события мистического толка, трудно поддающиеся пересказу, на которых и взросла моя новая вера. Вот одно из самых знаменательных: тревожной бессонной ночью, больше чем когда-либо чувствуя свою вину за то, что живу, я нежданно узрел Бога, когда созерцал впотьмах Святой Лик, написанный Руо. После глубочайшего уныния слезы мои лились уже не от печали, но от внутреннего света и того Мира в душе, который дарует лишь уверенность, что ты любим.
Молитва занимает главное место в моей жизни. Молиться в тюремной камере не так легко, как может показаться. И дело не в нехватке времени, главной помехой является шум: радио, телевизоры, крики за окнами до поздней ночи. Часто приходится в течение какого-то времени повторять молитвы машинально, не вдумываясь в смысл слов, чтобы перестали отвлекать окружающий шум и посторонние мысли, и вскоре снисходит покой, необходимый для обращения к Богу.
Когда я был на свободе, мне доводилось слышать, не вникая, как нечто, не касающееся меня лично, фразу из Евангелия: «В темнице был, и вы пришли ко Мне» (Мф., 25, 36). Мне посчастливилось познакомиться с «Заступниками» благодаря попечителю, который стал очень дорогим моим другом. Эти два часа молитвы ежемесячно в очень поздний час, когда стирается грань между внешним миром и внутренним, благословенны для меня. Предшествующая им борьба со сном всегда вознаграждается. Какое счастье – быть звеном в непрерывной цепи молитвы. И рассыпаются прахом одиночество и чувство своей никчемности. Мне же вдобавок радостно чувствовать здесь, в тюрьме, на дне пучины, что есть еще невидимые тросы – молитвы, – которые не дадут утонуть. Мне часто приходит в голову этот образ – тросы, за которые надо держаться, дабы сохранить во что бы то ни стало верность часам заступничества.
Когда я понимаю, что Господь осеняет меня Своей милостью, не исполняя мои желания, как бы ни были они благородны и альтруистичны, а даруя мне силу принимать все с радостью, даже здесь, в тюремной камере, мой De Profundis[14] обращается в Magnificat[15], и все есть Свет».
Я ехал в Париж, чтобы приступить к работе, и не видел больше в его затянувшемся обмане загадки – лишь жалкую смесь слепоты, отчаяния и трусости. Что творилось в его голове на протяжении долгих пустых часов, которые он коротал на автостоянках и в придорожных буфетах – теперь я это знал, постиг на свой лад, и меня это больше не касалось. Но что происходит в его сердце сейчас, в те ночные часы, когда он бодрствует и творит молитву?
Я выгрузил из багажника папки с делом и, убирая их на ближайшие семнадцать лет в стенной шкаф у себя в студии, понял, что больше к ним не притронусь. Зато свидетельство, написанное им по настоянию Бернара, осталось лежать на моем столе. Вот оно-то с его дубовым католическим языком было, на мой взгляд, действительно загадочным. Выражаясь языком математики: неразрешимым.
В том, что он не ломает комедию для окружающих, я уверен, но что, если лжец, сидящий в нем, одурачил его самого? Когда Христос воцаряется в его сердце, когда он верит, что любим вопреки всему, и слезы счастья текут по его щекам, – что, если это все тот же изверг его морочит?
Мне подумалось, что написать его историю будет либо преступлением, либо молитвой.
Париж, январь 1999
