бы его. В суд, конечно, тоже подал бы, но это потом, а первым делом отдубасил бы хорошенько своими кулачищами. Очень больно.
Серж Бидон, по отзывам всех, кто его знал, никогда мухи не обидел. Угроза, если она и прозвучала, была, конечно, риторической. Тем не менее Жан-Клод боялся до потери сознания. Не решался даже ходить домой привычной дорогой: все его тело упиралось. Один в своей машине, он рыдал, всхлипывая: «Меня хотят побить… Меня хотят побить…»
В последнее воскресенье перед Рождеством, выходя из церкви после мессы, Люк, оставив на минутку свое семейство, подошел к Флоранс, которая была с детьми, но без Жан-Клода. Перед причастием читали Евангелие, то место, где Иисус говорит, что нет смысла в молитве, если не живешь в мире со своим ближним. Он шел предложить мир, чтобы до Рождества положить конец этой глупой распре: «Ладно, слушай, ну не согласна ты с нами, что мы выперли того типа, твое право. Кто сказал, что обязательно во всем соглашаться с друзьями, и что ж нам – из-за этого всю жизнь собачиться?» Флоранс просияла улыбкой, и они расцеловались, от души радуясь примирению. Все-таки, не удержавшись, Люк добавил, что если Жан-Клод был против, мог бы сразу сказать, обсудили бы… Флоранс нахмурилась: «Но ведь он и сказал, разве нет?» Нет, покачал головой Люк, не сказал, за это-то на него и имеют зуб. Не за то, что он принял сторону бывшего директора, так как это его святое право. А за то, что проголосовал, как все, за его смещение и только потом, ни с кем не посоветовавшись, поднял бучу против решения, с которым сам же согласился, всех выставив идиотами.
По мере того как Люк говорил, скорее из стремления к исторической точности, но при этом возвращаясь к обидам, которые от всего сердца решил забыть, Флоранс менялась в лице. «Ты можешь мне поклясться, что Жан-Клод голосовал за отстранение директора?» – уточнила она. Конечно, он мог поклясться, и все остальные тоже. Но теперь, заверил он, это не имеет значения, топор войны зарыт, давайте отпразднуем Рождество все вместе. Но чем дольше он твердил, что инцидент исчерпан, тем яснее понимал, что для Флоранс это не так. Наоборот, его безобидные, как ему казалось, слова разверзли в ней бездну: «Он же говорил мне, что голосовал против…» У Люка даже не повернулся язык сказать, что это не важно. Он чувствовал: важно, что-то очень важное произошло сейчас, ему пока непонятное. Казалось, Флоранс рушится, как взорванный дом, у него на глазах, здесь, на церковной паперти, и он ничего не может сделать. Она нервно привлекала к себе детей, удерживала ручонку Каролины, которой хотелось домой, поправляла Антуану шапочку. Ее пальцы сновали, точно пьяные осы, а губы, побелевшие, словно от них отхлынула вся кровь до капельки, тихонько повторяли: «Значит, он солгал мне… солгал мне…»
Назавтра после уроков она перекинулась у ворот школы парой слов с женщиной, муж которой тоже работал в ВОЗ. Та собиралась с дочерью на елку для сотрудников и спросила, будут ли там Антуан и Каролина. Услышав это, Флоранс отчего-то побледнела и произнесла едва слышно: «Все, на этот раз мне придется поссориться с мужем».
На суде, когда его попросили объяснить, что это могло значить, он сказал, что Флоранс много лет было известно о том, что для сотрудников ВОЗ устраивается елка. Им случалось спорить на эту тему, он отказывался водить туда детей, потому что считал зазорным пользоваться такого рода привилегиями, а она жалела, что его чересчур строгие принципы лишают их возможности повеселиться. Вопрос женщины мог вызвать у Флоранс некоторую досаду, но подействовать на нее как откровение – вряд ли. К тому же, добавил он, возникни у нее хоть малейшее сомнение, ей достаточно было снять трубку и позвонить в ВОЗ.
– А кто поручится, что она этого не сделала? – спросила судья.
Накануне рождественских каникул председатель административного совета хотел поговорить с ним все о той же истории с директором. Он недостаточно хорошо его знал, чтобы быть в курсе тонкостей со служебным телефоном, поэтому пошел самым простым путем: попросил своего секретаря найти его в телефонном справочнике ВОЗ. Потом – в банке данных Пенсионного фонда международных организаций. Он удивился, когда его нигде найти не удалось, но сказал себе, что этому наверняка есть какое-то объяснение. Поскольку дело было не первой важности, выбросил его из головы – до того дня, когда после каникул встретил Флоранс на главной улице города и рассказал ей о своих поисках. В его тоне не было и тени подозрения, только естественное любопытство человека, ломающего голову над странным случаем, и Флоранс отреагировала вполне благодушно. Действительно странно, наверное, есть причина, она спросит у Жан-Клода. Больше они не виделись, неделю спустя Флоранс погибла, и никто никогда не узнает, говорила ли она об этом с Жан-Клодом. Он утверждает, что нет.
Не зная, с какой стороны обрушится первый удар, он понимал, что дело идет к развязке. Деньги на всех его банковских счетах подходили к концу, и не было никакой надежды их пополнить. О нем судачили, на него катили бочку. По Ферне-Вольтере разгуливал тип, грозивший его побить. Чьи-то руки листали справочники. Изменился взгляд Флоранс. Ему было страшно. Он позвонил Коринне. Она только что порвала со своим дантистом, которого так и не удалось взять голыми руками, и была в депрессии. Еще несколько месяцев назад это вселило бы в него новую надежду. Теперь это мало что меняло, но он вел себя подобно королю на шахматной доске, окруженному со всех сторон и имеющему возможность передвинуться лишь на одну клеточку. Объективно партия уже проиграна, надо сдаваться, и все же делается этот единственный ход, чтобы хотя бы посмотреть, каким образом противник объявит мат.
В тот же день он вылетел в Париж и повел Коринну в ресторан «Мишель Ростан», где подарил ей рамку для фотографий из дерева и кожаный бювар[8], купленные более чем за две тысячи франков. Два часа в кругу мягкого света, отделявшего их столик от полутьмы зала, он чувствовал себя в безопасности. Он играл роль доктора Романа, говоря себе, что это в последний раз, все равно скоро его не будет и ничего уже не имеет значения. В конце ужина Коринна сказала ему, что на сей раз решено окончательно – она хочет забрать свои деньги. Он даже не пытался выговорить отсрочку и достал записную книжку, чтобы договориться о следующей встрече: он их ей привезет. Он перелистывал страницы, и вдруг ему пришла в голову идея: в начале января его приглашал поужинать его друг Бернар Кушнер;
