до вечера. И весь обеденный перерыв. Под вечер он ушел в совершенно подавленном настроении, сказав: «Да уж, этим людям точно некуда время девать!»
Вот такая у нас репутация! Смешить — это не профессия!
Моя консьержка не упускает случая напомнить мне об этом.
— Я тут вчера смотрела Шарло — какие глупости! Инспектор Наварро лучше.
Или даже:
— Мой сын, видно, опять насмотрелся ваших фильмов — последние дни он просто дурак-дураком!
И тут я сказал: стоп! Это совершенно несправедливо! В конце концов, почему человек, декламирующий Шекспира, больший актер, чем комик? Почему?
Ничего подобного! Бурлеск — это не только «плюх — ой-ой-ой-трах-тарарах-дзинь-дзинь», это прежде всего ирония. Узкое пространство между «всегда» и «вдруг», между торжественным и банальным, забавным и грустным… Словом, в бурлеске все ходят парами.
Вот, например, нужно споткнуться на лестнице. Необходимейшая вещь, одна из наших обязательных фигур — так же как разбить нос о дверь и запутаться ногами в ковре.
Так вот, здесь тоже все парное.
Во-первых, задействованы голова и ноги. Ноги потому, что по лестнице трудно ходить на голове, и голова потому, что ногам трудно изобразить удивление;
Что касается ног, тут два варианта. Соскальзывание и лобовой удар.
Соскальзывание: «Я поставил ногу на край ступеньки недостаточно далеко — так-что-нога-сорвалась».
Или, если угодно, для любителей трагедий, это тот случай, когда ты сделал в жизни шаг, но жизнь штука сложная, все учесть невозможно — и ты сорвался.
— Лобовой удар: «Я поставил ногу, но слишком-далеко-и-сильно ушибся».
Еще так бывает, если броситься на стену, попытаться пробить в ней брешь — и разбиться.
Так и для головы тоже есть два варианта:
«Видел лестницу, но промахнулся» — и отсюда соскальзывание..
«Не видел лестницы, но она не промахнулась» — и отсюда лобовой удар.
Внимание, после удара актер бурлескного жанра опять оказывается перед двумя возможными интерпретациями:
— демонстрация чувства, потому что ему все-таки очень-очень больно;
— или сдержанность, чтобы не выглядеть очень-очень глупо.
Вы представляете себе количество вариантов, которое должен перебрать комический актер еще до того, как откроет рот? Вы представляете, сколько он всего уже наизображал, не произнеся еще ни единого слова?
До начала реплики он уже искрится всеми цветами радуги. А актер классического репертуара все еще стоит, как цветочный горшок. Классик только собирается с духом, а комик уже порхает среди звезд.
И вообще, говоря откровенно, если у Шекспира отнять текст, что останется? Да ничего! В то время как в бурлеске простой перебор вариантов спотыкания на лестнице уже многое говорит о персонаже. А люди все валят в одну кучу, не видя разницы… Просто досада берет!
Если наш подопечный не увидел лестницы, значит, он рассеян, а если он видел лестницу, но сломалась ступенька, значит, ему не везет, и это совсем другое дело.
Очень четкая ситуация складывается тогда, когда он видел лестницу, но не рассчитал шаг. Это уже неловкость, а неловкость требует особой сноровки. Вот так.
Это техника в чистом виде! Не каждому трагику по зубам! Вот почему вы никогда не видели, чтобы Лоренс Оливье споткнулся на лестнице. Он будет смешон! А он, ей-богу, и так довольно смешон. Хотя и его можно понять: Шекспир — это вам не шутка.
А чтобы лучше вам продемонстрировать всю сложность неловкости, приведу другой пример: графин.
Так. Представим себе, что на столе стоят графин и стакан.
В сцене, которую я снимаю, моя цель — схватить стакан и по неосторожности опрокинуть графин. Иными словами, протянуть руку, вот так, и попутно смахнуть графин.
Если в жизни я неловок, то, когда мне надо опрокинуть графин, ничего не получится. Я промахнусь, графин не упадет — ну что за растяпа!
Поэтому понятно, каким ловким человеком мне надо быть в жизни, чтобы изображать растяп в кино. Но внимание! Не просто ловким! Не просто банальным ловкачом! О нет! Банальный ловкач склонен переигрывать, он старается вовсю, он глаз не сводит с графина, чтобы нечаянно задеть его со стопроцентной точностью, — и тогда всем видно, что он задел его нарочно. Значит, он со своей промашкой промахнулся, ему не хватило естественности. И тут уж — не сочтите, что у меня навязчивая идея, — получается типичный Шекспир! Вот кому не хватает естественности.
А в этом весь секрет! В естественности! В том, чтоб делать не нарочно и не ненарочно. Секрет в том, чтоб нарочно делать ненарочно и при этом виду не подавать. Или делать ненарочно, но нарочно, если вам так понятнее.
Словом, мне надо быть ловким исподволь; надо выработать невероятно острое ощущение действительности, чтоб тело и пространство взаимодействовали за гранью интуиции, чтоб некое седьмое чувство позволяло мне предугадывать расположение каждого элемента среды и помогало мне правильно перемещаться в этой среде. Дополнительное чувство, какое было бы, например, у слепца, с той разницей, что слепец этот, видите ли, вдобавок ко всему прочему должен смотреть не в ту сторону. А слепой, который смотрит не в ту сторону, — это как глухой с берушами. Так что нечего ему твердить про Гамлета и остальных!
Но, наверное, самая большая моя неловкость — рассказывать вам про все про это. Не вдаваясь в туманные рассуждения, я хотел просто показать вам свою неизменную преданность профессии, которая дала мне столько счастья.
Потому что бурлеск — это не только «плюх-ой-ой-ой-трах-тарарах-дзинь-дзинь».
Это прежде всего ирония, несовпадение.
Это маленький человечек Сампе в огромном мире, это кот Гелюк, созерцающий вселенский беспорядок, это дети — мы все, брошенные в наш безжалостный мир.
Это бесконечность возможного перед ничтожностью настоящего.
Потому что настоящая жизнь всегда где-то, и там возможно все.
Я хотел бы быть одной из чаплинских булочек, которые превращаются в балерин. Я хотел бы быть шляпой Бастера Китона, арфой Гарпо, ногами Джерри Льюиса или Жака Тати…
Но я не Чаплин. И не Китон.
Я только знаю, что «когда приближаешься к великим, всегда немного вырастаешь и сам», и именно благодаря им я делал то, что делал.
Потому что вместе с ними можно постичь опыт человеческого страдания, но с помощью смеха и — верх элегантности — не сгореть в этой боли целиком. А поскольку юмор затрагивает самые глубины бытия — но только слегка, кончиками пальцев, — то я переживал все то же, что и все, но никто не рассказал мне об этом лучше этих актеров…
Теперь я знаю, что смех и драма тесно связаны, что в том и в другом есть и палач, и жертва. Быть героем комедийного фильма — это найти великое в
