свист и улюлюканье. Когда мы оказались наконец за пределами Минервы, то услышали, как он повторял:
— Бедный сеньор Минерв…
Но испытания еще не кончились. Довольно быстро, через Дюнель и Арль мы добрались до Марселя, однако не застали там ни одного оснащенного как следует корабля. Я узнал, что минуло две недели, как мои сотоварищи отбыли в Иерусалим. Мы было уже впали в отчаяние, когда стало известно о прибытии большого отряда тамплиеров. Они согласились взять нас с собой за разумное вознаграждение. Но все равно мы были вынуждены дожидаться более двух месяцев, пока подойдет и будет загружен корабль Ордена. Наши дни текли в праздности среди шумных людей, язык которых мы понимали с трудом. Деньги таяли. Мы были вынуждены сократить наши расходы, даже продать нескольких лошадей. Жанна пожертвовала часть своих украшений. Что же до ее отца, то он не переставал сокрушаться:
— Во всем виноват я один, — говорил он. — Без меня вы были бы уже у короля Бодуэна. Мои слабости и прихоти все испортили.
Ко всему этому он схватил перемежающуюся лихорадку. Она охватывала его на день — на два, потом отступала, чтобы внезапно вернуться снова. Напрасно городской лекарь прописывал ему свои микстуры. Эта странная лихорадка подтачивала его последние силы. Во время приступов он лишь тихо стонал:
— Так я и не увижу Гроба Господнего… За что, Боже мой, Господи? Почему я, один из всех?
Корабль тамплиеров все не приходил. Мы уже задавались вопросом: не утонул ли он во время бури? Но наконец сигнальщики гавани заметили его. Анселен, в нетерпении ожидая погрузки, захотел встать. Мы не могли и не хотели ему в этом препятствовать: это была последняя надежда на его исцеление, если такая надежда могла существовать вообще. Он заплакал от радости, когда к нам приблизились высокие борта корабля, украшенные цветами и крестом Храма, с палубными надстройками на корме и на носу.
Ему не довелось узнать, что мы выдержали долгое сражение по его поводу. Корабль не принадлежал Ордену, он был им только нанят. Капитан корабля, узнав что среди нас есть больной, отказался принять его на борт, опасаясь распространения заразы. Он осведомился о ходе болезни и заподозрил в ней худший недуг, известный в городе Марселе. Тамплиеры вмешались в переговоры, но безрезультатно. Рено же, будучи более циничным, а может, просто трезвее нас смотревший на жизнь, понял, в чем тут дело. За маленькое возмещение ущерба капитан согласился взять ответственность на себя, но это дало повод к новым мучительным торгам. Наконец, мы отдали швартовы, отчалили, и с легким западным бризом вышли в открытое море.
Корабль был велик и вместителен, однако среди наших лошадей, мулов, припасов, а также товаров, перевозимых этим вероломным моряком, нам пришлось ощутимо потесниться. Он не открыл нам своих планов, которые мало сочетались с нашими, и мы поняли их только тогда когда он взял курс на Геную, якобы для того, чтобы «пополнить запас воды». В действительности же он обменял там бочки провансальских вин на зерно и оружие. Тамплиеры были возмущены, но он представил им договор, составленный по всей форме, с печатью великого магистра, поощряющий торговлю Марселя и Сен-Жан-д'Акра.
Я не скажу ничего хорошего об этом ужасном плавании. Свежий бриз быстро усилился. Тяжелое судно переваливалось с волны на волну. Анселен тихо угасал. Он таял с каждым днем. На корме ему предоставили каюту с маленьким окошечком, застекленным витражом. Жанна обосновалась там же. Она была единственной женщиной на корабле, и некий командор тамплиеров дал ей понять, что, согласно уставу, ее частое присутствие на палубе нежелательно. Но она никогда — кроме как на ночь — не оставалась одна. Каждый из нас по очереди составлял ей компанию, помогал устраивать ложе и приносить кушанья ее отцу. Анселен же потерял последние волосы на висках, у него исчезли брови и борода. Восковая кожа обтянула его скулы и челюсти. Зрачки во впалых глазницах упрямо следили за линией горизонта. Иногда его охватывала ярость:
— Эти моряки — пособники дьявола! Мы никогда не достигнем Иерусалима!
Жанна вытирала ему лоб:
— Отец, не волнуйтесь так.
— Корабль стоит на месте не хуже столба среди поля. Я вам говорю, что эти моряки — лжехристиане, продавшиеся неверным, они выдадут нас Саладину. Но знаешь, Гио, я не дамся им живым! И не буду вертеть ни водяного колеса, ни зерновой мельницы! Я не овернский осел, не пуатвинский мул… Я — Анселен… И я лучше брошусь в море, чем стану служить неверному.
Он делал вид, что хочет встать, и мы должны были его сдерживать, осторожно укладывая обратно. Его бред отступал.
— Если бы знать наверняка, — стонал он, — продались ли они Саладину. Королю Бодуэну так нужны наши руки.
— Отец, — говорила Жанна, — на самом деле корабль ведут не моряки, а ангелы.
— Больно ленивые ангелы, они могли бы и поторопиться!
Иногда она ради его же пользы обманывала его:
— Не теряйте надежды. Один из тамплиеров, который часто путешествует, сказал, что Святая Земля уже недалеко. Он считает, что если ветер будет попутным, мы причалим раньше, чем через неделю.
— Это утешает. Но пока в трюме есть хоть один ящик, ветры ничего не значат. Нас преследует смерть; ей нечего продавать, она не похожа на этого самозваного капитана.
— Бог не покинет вас вблизи Иерусалима! Этот тамплиер сказал также, что лихорадки вроде вашей часты в Святой Земле, и они не опасны. Какое-то время они заставляют сильно страдать, но не затрагивают жизненных основ.
— Откуда он это знает?
— Он сам болел ею и выздоровел.
— О, моя девочка-надежда! Корабль потонет, а ты все будешь надеяться…
Так и случилось, и виной тому была ошибка нашего капитана. Он позволил буре застать нас в опасной близости Кипрского побережья. В носу обнаружилась течь. Я не знаю, каким образом и почему в эту черную грозовую ночь с громом и молниями, под брызгами пены и дождя, эта девочка-надежда появилась среди нас. При вспышках сигнального фонаря, как при ясном дне, мы увидели ее развевающиеся волосы. Она нам улыбалась, улыбалась, улыбалась! Наша тревога улеглась, успокоились и лошади в трюме, когда она туда спустилась. О, чудо чистой души, свет исполненного любви сердца! Все мы, с нашим грузом страстей и горестей за плечами, нашими добрыми и безобразными поступками в прошлом, нашими желаниями и утратами, молитвами и покаянием — чем были мы перед ней, перед истиной, которую она несла в себе, как не соломой или водяной пылью! Тогда, в ту ночь, среди этого хаоса
