пяти миллионов пар высококачественной обуви, созданной итальянским дизайнером; шили эту обувь в Югославии, причем весь проект фирма Тиля финансировала заранее, а расплачивались с нею по факту поставок. Финансовые преференции получали коммунистические партии Австрии и Греции, за что из соображений престижа ходатайствовал Советский Союз. Дополнительные издержки с ведома Советского Союза при этом добавили к цене поставки. Еще один присоединившийся к фирме концерн из югославской автомобильной отрасли купил две тысячи машин в Японии и сразу же заплатил всю сумму – правда, со сроком поставки в шесть месяцев. Я рассказываю об этом, чтобы показать диапазон предприятий Тиля. Продажа шла за марки ФРГ, закупка производилась в иенах. Тогда в Югославии не было возможности застраховаться от валютных рисков, так что фирма Тиля сама выступала как покупатель и одним махом получила на свой счет 20 миллионов марок ФРГ. На машинах Тиль ничего не заработал, но ставка тогда составляла около 8 процентов, и в течение полугода на его счет набежало 800 тысяч марок ФРГ. В лучшие годы его фирма имела оборот свыше 100 миллионов марок, и основным направлением всегда оставалась Югославия. В пятьдесят один год, после тридцати шести лет напряженной работы, Тиль был полностью опустошен. Позже он сказал мне, что еще один такой год – и он, скорее всего, умер бы от синдрома менеджера. Тогда он продал свою долю в фирме, а высокий оклад коммерческого директора и ежегодные выплаты из прибыли позволили ему никогда более не работать. Много времени Тиль проводил в Средиземноморье и на Карибах на своей большой парусной яхте. Затем построил себе феодальное имение в испанской Коста-Бланке. Сегодня он курсирует между Мюнхеном и Испанией. Уже сорок семь лет он счастливо женат, у него двое прекрасных сыновей.
Пока Тиль входил в трудовую жизнь, мать моя нашла постоянную работу в старинном антикварном магазине, торговавшем предметами искусства и книжными редкостями, однако невероятно состоятельные владельцы платили ей возмутительно низкое жалование. В то же время они никогда не упускали возможности представить ее своим клиентам как человека с докторской степенью. Ее доходов не хватало на четверых. Но брат быстро сделался главным кормильцем в семье, и без него я вряд ли смог бы остаться в гимназии, хотя и сам кое-что зарабатывал. В свободное время я был подсобным рабочим, складывал доски в штабеля. Работа была по-настоящему спиноломная. Доски, как правило, были из тропической древесины, длинные и невероятно тяжелые. Их нужно было очень точно выкладывать по две или по четыре в высоту с прокладками между ними, чтобы они не развалились и хорошо проветривались.
К слову, теперь я редко называю своего старшего брата Тильбертом, а Тилем – и вовсе никогда; я зову его Фильберером. Дело в том, что на стадии подготовки к «Агирре», в 1971 году, он приезжал ко мне в Перу и одна внутренняя авиакомпания по ошибке выписала ему билет не как Тильберту Херцогу, а на имя Фильберера Херцога, и мы его в шутку с тех пор так и зовем – это имя странным образом прижилось. Позже, когда проект оказался в тяжелой финансовой ситуации, он спас фильм своим займом и думал, что этих денег он никогда больше не увидит. Но я вернул ему долг, как всегда возвращал и все остальные свои долги. В тот раз мы с Тилем предприняли путешествие из Лимы прямиком в Анды. Изначально «Агирре» должен был начинаться на большой высоте, на леднике, откуда вдали видна цепочка людей и животных: испанцы-завоеватели и скованные цепью индейские рабы, альпаки и стадо черных свиней, мушкеты, пушки и паланкины. Свиньи, страдая от высотной болезни, должны были едва держаться на ногах на поворотах серпантина; я собирался проделать для этого пробы с ветеринаром, но в конце концов ничего не вышло. Я искал подходящий глетчер, расположенный достаточно близко к проезжей дороге, чтобы было легче работать, и мы с Тилем без остановки за три часа преодолели путь от Лимы, которая лежит на уровне моря, до перевала Тиклио, расположенного на высоте почти пять тысяч метров. Наверху уже пошел снег. Мы страдали от горной болезни и чувствовали себя ужасно. В поисках подходящего ледника мы решили свернуть на скверную боковую дорогу, но по пути нам встречались все более и более непроходимые участки, где оползни загородили дорогу или даже совсем ее разрушили. Снежная вьюга становилась все сильнее, и мы наконец увидели крохотную деревеньку, в которой собирались найти пристанище. Но, как только мы добрались до деревенской площади, нас окружила толпа разъяренных людей. Мужчины кулаками били по нашей машине. Я увидел, что сзади несколько мужчин заваливают выезд тяжелыми камнями, а впереди на дорогу тоже выкатили тяжелые валуны. Мы вышли, потому что сочли, что в машине оставаться еще опаснее. Нас тянули в разные стороны, но мы сохраняли полное спокойствие. Некоторые из говорящих на кечуа мужчин понимали по-испански, и я попытался, насколько возможно в такой суматохе, выяснить, в чем дело. Мне до сих пор не до конца ясно, что там произошло, но, насколько мне удалось понять по их обрывочным выкрикам, на шахте неподалеку произошел несчастный случай, погибли рабочие-индейцы. Очевидно, нас приняли за инженеров фирмы, эксплуатирующей шахту. В конце концов разъяренные люди как-то разобрались, что мы никакого отношения к этому делу не имеем, и проводили нас к деревенскому трактиру, где собирались выпить с нами писко в знак примирения. Только нам было не до выпивки, чувствовали мы себя просто ужасно, и нас едва не рвало, к тому же у меня жутко болела голова. В качестве компенсации нас уложили на соломенную подстилку и привели двух молодых женщин. «Можете скакать на этих лошадках всю ночь», – напутствовали нас. Странный образ навсегда остался у меня в памяти. Обе молодые женщины стояли перед нами, одетые в многослойные плотные юбки, босиком. Холод, казалось, был им нипочем. Щеки у них были ярко-красные, как это часто бывает у людей, живущих на большой высоте. Обе носили характерные для женщин кечуа шляпы-котелки. Они сняли эти шляпы и подняли их высоко в воздух. Так и стояли они очень долго, словно статуи, явившиеся из другой реальности. Я совершенно не понимал, что именно они столь выразительно изображают, это было что-то чуждое для меня, иное, – я был не в состоянии воспринимать окружающую реальность, но загадочность происходящего глубоко меня захватила.
В старших классах гимназии меня переводили туда-сюда между двумя параллельными классами: католическим и протестантским. Связано это было не только с тем, что я стал католиком, но еще и с тем, что
