ногам, говоришь, хожу? А что же, по башкам, что ли, вашим ходить?
Стройло вошел в просторную, с высоченным потолком, облицованную кафелем уборную старого университета и увидел стоящего у окна молодого человека в полувоенной одежде, который, возможно, его-то тут и поджидал. Взялся за свое дело. Молодой человек приблизился.
— Стройло, салют!
— Физкульт-привет! — ответствовал Стройло, отряхиваясь.
— Заскочим в партком? — спросил очень положительный молодой человек.
— Айда! — сказал Стройло, завершая диалог полностью в стиле своего поколения.
Комната парткома была по масштабам ничуть не меньше уборной. Народу там в этот час не было, только в глубине у настольной лампы сидел человек средних лет, перебирая бумажки. Царил со стены из богатого багета Владимир Ильич Ульянов (Ленин).
При виде вошедших юношей сидящий встал и пошел навстречу:
— Здравствуйте, товарищ Стройло! Давайте сразу быка за рога. Сколько человек было последний раз на заседании кружка?
— Девятнадцать, товарищ комиссар, — четко ответил Стройло, отстегнул клапан и вынул бумажку. — Вот список.
Комиссар взял список, прочел несколько фамилий вслух: «Альбов, Брехно, Градова, Галат…» — сунул список в карман и крепко пожал руку Стройло:
— Спасибо, Семен! Большое, очень нужное нам всем дело делаешь!
С просиявшей и оттого несколько истуканистой физиономией Стройло вытянулся:
— Служу трудовому народу!
В аудитории тем временем Сергея Третьякова сменил Степан Калистратов — мятая вельветовая блуза, закинутый за спину шарф, непокорная, что называется, «есенинская» шевелюра. Как всегда, было неясно, насколько пьян Степан в данный момент — порядком, основательно или почти «в лоскуты». Так или иначе, он читал с мрачным вдохновением:
Гудки вблизи и в отдаленье.
Земля пустынна и плоска.
Одно лишь вахтенное бденье,
Ни ангельского голоска…
Нам остаются в утешенье
Ночных трактиров откровенья
Да «Арзамасская тоска»…
Нина Градова смотрела на него завороженно. Степан нравился публике, особенно девушкам, пожалуй, даже больше, чем Третьяков. Каждый его стих сопровождался восторженными аплодисментами.
Может быть, единственным человеком в аудитории, кто почти не обращал внимания на поэта, был Савва Китайгородский. Он не отрывал взгляда от задумчивого, будто светящегося изнутри лица Нины. Когда с ней рядом нет «пролетария», она немедленно меняется, вот именно так вот освещается, и именно в этом, в этом, милостивые государи, ее суть!
Шепот «литдевочки» по соседству отвлек Савву от этих мыслей:
— Вы знаете, Калистратов на грани разрыва с ЛЕФом!
Савва даже вздрогнул:
— Да что вы говорите? А как же революция?
Она с улыбкой посмотрела на него через плечо:
— Некоторым уже надоела.
Из публики кто-то бросил Степану букет цветов. С ловкостью, удивительной для вечно пьяноватого богемщика, он не дал им упасть на пол, а, подхватив в воздухе, прижал к груди и затем передал в первый ряд Нине Градовой.
Студенты выкрутили башки, весь зал высматривал, кому достался привет поэта. Нинины щеки пылали среди гвоздик.
«Литдевочка» сказала Савве прямо в ухо:
— А эту особу знаете? Молодая поэтесса Нина Градова. Говорят, что…
— Простите, — торопливо перебил ее Савва и стал пробираться к выходу.
Между тем к Нине, совсем уже не обращая внимания на ноги окружающих, возвращался Семен Стройло. Плюхнувшись на свое место, он, ни слова не говоря, вырвал у нее букет и швырнул его за спину, выше по амфитеатру.
Степан в это время, с каждой строфой раздувая легкие все больше и больше, гудел свое самое известное стихотворение «Танец матросов».
Глубокой ночью в доме Градовых не спал только могучий, но нежный душою молодой Пифагор. Стараясь не очень постукивать когтями по полу, он прохаживался по пустым комнатам, освещенным лишь полосками лунного света из-за штор. Иногда он направлялся на кухню, вставал на задние лапы и смотрел в незашторенное окно. Наконец он увидел то, что так рьяно высматривал, побежал ко входной двери и сел рядом, тихонько скуля.
Повернулся ключ, вошла, вернее, пробралась Нина и сразу стала снимать туфли — чтобы легчайшим полетом на цыпочках не разбудить домашних, а лишь навеять им мирные сны. Пес бросился к любимой сестре целоваться. Она раскрыла ему объятия:
— Спасибо, Пифочка, что ждал и не залаял.
В сопровождении Пифагора она прошла через столовую и гостиную и вдруг заметила, что в глубине кабинета горит маленькая лампа. Заглянула туда и увидела отца. В халате и шлепанцах он сидел на диване и читал «Новый мир» с «Повестью непогашенной луны».
Папочка, милый, любимый, тихо растрогалась Нина и хотела уже пройти к лестнице, когда он вдруг поднял голову и заметил две славных рожи: одна с большущими глазами, другая с большущими ушами. Он отложил журнал:
— Нинка, посиди со мной немного.
Она села на ковер у его ног. Он взъерошил ее короткую гривку.
— Эта повесть, что ты тогда притащила… вот случайно попалась… м-да-с… В общем-то, довольно абстрактное сочинение… хотя при желании… — Так он мямлил некоторое время, но потом вдруг твердо сказал: — Ты должна знать, что я там не был. Я был отстранен в последнюю минуту. И конечно, если бы я там был, то… Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Нина взяла его руку и прижалась к ней щекой:
— Понимаю, папка. Теперь я все понимаю. Я верю, что ты там совсем не был…
Он вздохнул:
— Увы, это не совсем так. Я расскажу обо всем позднее… но… они, конечно, считают меня чужим. Они продвигают меня на верха, как бы завязывают в один общий узел, награждают, но все же прекрасно понимают, что я им чужд, и вся моя школа, мы просто русские врачи, даже и молодежь вроде Саввы Китайгородского.
— Кстати, как он, этот Савва? — спросила Нина явно небезразличным тоном.
«Как чудесно она о нем спросила, — подумал отец. — Хотел бы я знать, спрашивала ли когда-нибудь обо мне вот такая какая-нибудь девчушка».
— О, — сказал он. — Савва — это будущее светило, поверь мне. Мы здорово работаем вместе над местной анестезией. Ему, знаешь ли, туго приходится: тянет семью сестры, а жалованье у молодых врачей мизерное. Подрабатывает на «скорой помощи».
— А что же он перестал… ну… у нас бывать? — спросила Нина, и отец опять восхитился, на этот раз какому-то чудному лукавству в ее голосе.
Он засмеялся:
— Ты прекрасно знаешь, лисица, почему. Потому что ты среди чужих.
Она ласкалась к его руке, как котенок.
— Вот уж чепуховина!
Лежащий рядом Пифагор активно лизал ее ногу.
Сверху, из спальни, тихо спустилась Мэри Вахтанговна. Остановилась в дверях кабинета, глядя на мужа и дочь. Те не замечали ее.
— Эх, если бы мы все родились лет на пятьдесят
