на одну доску. Неужели те тысячи, которые Фролкин сдернет в большом городе с ресторанов за клюкву, могли соблазнить Низкодубова? До сих пор Низкодубов для Боброва был авторитетом, человеком, болеющим за порядок, закон. И должность большая, и власть его на пять областей и краев простирается. Ан вот же… И вспомнилось тут Боброву, как процедил однажды сквозь зубы Фролкин:
— Попомнишь меня, Ондатр!
«Они меня судят, и я их сужу. И каждый свое выставляет. А сказано ведь: не судите, да не судимы будете, — на мысли этой Бобров останавливался. И думал дальше: — Выходит, суд суду рознь, и я прав…»
Когда он с командой вытащил на берег «Гарпун», обшил тесом палубную надстройку, появился в Медвежьем Мысу Ника. Усмехнулся, наглец, и произнес победным тоном:
— И что я тебе говорил, Александр Константинович? Говорил — обойдусь без тебя, и обошелся!
— Чихал я на вас! — сплюнул Бобров.
— Ты прямо герой… нашего бурного времени! — торжествовал Фролкин. — Кстати, просили тебе передать из нашей управы, чтобы ты не мутил воду на предстоящем собрании рыбоохраны по итогам года! На собрание приедет замша начальника управления Быркова.
— Ты что, и с ней уже стакнулся?
— Я со всеми в ладу могу жить! Но не с такими, как ты!
— Значит, со всеми мошенниками…
Фролкин цвиркнул слюной.
— Как с сыном дела у тебя?
— Под следствием. Что заслужил — получит.
— А тех троих ты не трогай. И на собрании вопроса не поднимай.
— У меня своя голова на плечах. И не тебе давать мне советы.
— Как знаешь…
В тот же день Бобров написал в управление бассейновой рыбоохраны все, что думает о Фролкине и самом Низкодубове. Напомнил пословицу: рыба гниет с головы.
Дней через пять из управы прилетела Быркова и, не успев отдышаться, взялась поучать Боброва. Сердилась, упрашивала, смотрела холодным взглядом ему в переносицу и сорвалась на крик:
— Вы против кого поднимаетесь? Соизмерьте себя и Низкодубова! Он — вот! — Быркова, сколько могла, подняла к потолку руку. — А вы — вот! — И показала полмизинца.
Боброва это до слез рассмешило.
— Чему вы смеетесь? — Быркова чувствовала свое бессилие, но ей хоть в чем-то хотелось взять верх. Она распахнула папку, порылась в ней и достала бумагу. — Вы допустили грубейшее нарушение! Вы отпустили безнаказанно вторично задержанных браконьеров Смагина и Абрамцева! Управление из этого сделает оргвыводы. Вы не соответствуете занимаемой должности. Да-с!
И Боброву пришло тогда в голову смешное из детства. Играли они в дурачка и, когда кто-нибудь мошенничал, говорили: «Не лепи горбатого!» Не той масти козырь был пущен сейчас и Бырковой.
— Винить надо Фролкина, а вы валите на меня. Смагина и Абрамцева он отпустил!
— Вам это придется доказывать.
— Постараюсь. В помощь возьму милицию. Настоящую, а не смагинскую…
И Бобров поздно вечером позвонил подполковнику Симакову.
…Строгий, в хорошем костюме, который он надевал редко, с портфелем в руке, Старший Ондатр ждал самолета в медвежьемысском аэропорту. Рейс задерживался. Бобров примостился на диване. Увидел — Любка вошла с яркой сумкой через плечо. Удивился, что опять она попадается ему неожиданно.
— Далеко ли, кума? — негромко спросил Александр Константинович.
— В Краснодар. Там сестра у меня, так вот она тяжело заболела.
— Присаживайся. Да соври что-нибудь от скуки!
— Врать неохота. Правда красивее!
— По мне так тоже.
Любка задумалась, и вдруг осветилась вся.
— Хочешь новость про нашу докторшу, про ту, что летом сюда приехала? Видная, к больным добрая.
— Слышал. Ей дали комнату в новом общежитии…
— Славно работает, но и бабьи утехи, как я, не забывает!
— Она одинокая.
— Мне-то до этого дела нет, да и не одна я об этом знаю. Женихи к ней пошли косяком… А позавчера, мне рассказывали, прилетает в Медвежий Мыс летчик, дружок ее прежний. Разыскал ее комнату, постучался… Выходит она к нему в коридор в полуразобранном виде. Летчик ей замечание сделал, почему она только в одном чулке, и тот спущен! Думаешь — растерялась? Ну-ну! Это, ответила, пациент паж порвал! Ну, тот летчик сразу лег на крыло и был таков…
— Повезло мужику, — негромко смеялся Бобров. — Небось, жениться хотел!
— Я не спросила: ты-то куда?
— Собак снимать! А то на меня их тут много навешали!
— И про это я тоже слышала. Ну, ты дорогу найдешь и в потемках!
Любка смотрела на Боброва протяжно, и было во взгляде ее то чувство женской простоты и сочувствия, которое так иногда способно тронуть мужскую душу.
Тающие облака
1
Последний год Иван Демьяныч Нитягин, обской бакенщик, писал в Казахстан своему школьному другу Федору Ильичу Синебрюхову, инженеру-мелиоратору, особенно часто. Это была какая-то атака письмами, в которых главной нотой звучал упрек, что Синебрюхов напрочь забросил родной комариный край — как укатил после выучки в институте «в солончаки», так уже лет десять глаз не показывает. Ну, паря, разве этак-то можно? Чалдонье разбегаться стало, землю свою забывать…
Синебрюхов и без того о себе подумывал, что он душа грешная, если ни разу не удосужился съездить в Нарым к землякам. А тут, под градом упреков приятеля, быстро спроворил отпуск и прикатил.
Вчера они утром с Нитягиным встретились на пристани, провели день в застолье и разговорах, даже успели, немного схватиться из-за наскоков Ивана Демьяныча, но спать разошлись мирно, условившись завтра же ехать сначала на дачу к Нитягину, а оттуда «рвануть на природу», закатиться подальше от шумных мест.
И вот, по раннему часу, они в лодке. Отвалить от берега было не просто. Накатный вал бил дюралевую мотолодку в борт, как кулаком в скулу, кренил ее, отбрасывал к вязкому глинистому обрыву. Лодка отзывалась на каждый удар жалобным звуком. Федор Ильич налегал на весла так, что скрипели уключины. Наконец он выгреб к бревенчатому причалу, где обычно швартовались большие суда, и цепко ухватился за выступающий черный торец соснового комля. И только тогда Нитягин, хмельной еще со вчерашнего, завел мотор. Синий дымок за кормой тут же слизнуло ветром, а попутно, как бы шаля, смахнуло и шляпу с головы Синебрюхова.
— Дает дрозда нынче падера! — крикнул Нитягин, прищуром гася бесовской блеск в глазах. — Сейчас я мигом догоню твою фетровую! — Он цвиркнул слюной за борт. — Держись! Держись, степняк!
Упав на сидение всем своим сухопарым телом, Иван Демьяныч запахнул полы кургузого брезентового дождевика, ощерил редкие крупные зубы, тронутые никотинным налетом, опять цвиркнул слюной, мазнул по губам рукавом, выжал газ и круто положил
