купчей взлетели белыми снежинками… и собрались обратно в целый и нетронутый бумажный лист. Который спланировал по воздуху в мою сторону, да еще извернулся так, что я подхватил его, просто протянув руку. Вышло это случайно, но выглядело до невозможности круто.
С невозмутимым лицом, типа «Так и было задумано», я свернул купчую и передал ее Нафане. Морозов-средний, пыхтя, что твой бык, смотрел на меня исподлобья, но молчал. Он и сам понял, что раз купчую не удается уничтожить, значит, всё честно, цена «ничего за холопку» принята, и теперь, если он попытается отбить у меня мою покупку — получит оттиск печати на лоб. А для боярича это не просто позор, а, как в той рекламе, позорище.
Судя по вскользь брошенному взгляду, Морозов рассматривал возможность нападения на меня. Но, видимо, после сегодняшней неудачи у него начала прорезаться первая извилина, и он понял, что четыре стрельца против десятка охотников — так себе расклад.
— Иди сюда, — махнул я рукой холопке. Девушка, настороженно покосившись на бывшего хозяина и, не менее настороженно — на нынешнего, мол, не меняю ли я хрен на редьку, подбежала к своему разлюбезному Мишке и осторожно взяла его за руку.
Мы вышли за ворота и двинулись к моей карете. Мои люди попрыгали на лошадей — «мои люди», приятно звучит — только Мишка со своей любимой остался стоять, глядя на меня с забавной смесью испуга и вызова.
— Куда нам теперь…
— Викентий Георгиевич, — тихо прошептал Нафаня.
—…Викентий Георгиевич?
— Ко мне, во владение. Ты мой слуга…
— А…
— Кто ты?
Мишка с некоторым трудом выговорил;
— Я ваш слуга.
— А раз так — должен в моем доме жить.
— А Аглаше… Аглаша моя?
— Жена с мужем должна жить.
Смысл этой моей фразы Мишка-Филин понял не сразу, а когда все же понял — расплылся в улыбке. Анимешной такой, когда глаза почти закрываются, превращаются в две полукруглые щелочки.
— И замуж ей разрешишь?
— Да кто ж вольной женщине запретит?
Эту фразу молодожены переваривали еще дольше. Зато как переварили… Будущая бывшая холопка радостно завизжала — а потом завизжала еще раз, когда Мишка подхватил ее и подкинул в воздух. Здоров, чертяка, она же на полголовы его выше.
Подъехал на коне Нафаня, во взгляде которого определенно присутствовало уважение. Старый охотник снял шапку:
— Где же вы таким уловкам научились, Викентий Георгиевич?
Я открыл дверь в карету:
— В Разбойном Приказе.
Глава 22
— Купи мне ветошник.
Я высунулся из кареты и бросил одному из своих охотников монетку. Я сорвался на выручку Филину и его зазнобе даже не позавтракав — сначала визит моих охотников, потом сразу поехали к Морозовым — а сейчас уже и полдень прошел. Желудок тактично — пока тактично — намекает, что пора бы чего-нибудь в него забросить. Перед моим мысленным взором плыли пирожки, гамбургеры, блины, пиццы… Вот именно пиццы мне и захотелось. Понятно, что здесь ее нет — потому что нет помидоров и, как следствие, кетчупа — но зато есть пирожки-ветошники, которые с успехом эту самую пиццу заменяют.
— Держи Викентий Георгиевич.
Правда, если быть совсем честным — эти открытые пирожки, в начинку которых клались всякие обрезки и остатки, больше напоминали не настоящую пиццу, то есть — итальянскую, а ту пиццу, которую нам продавали в школьном буфете: небольшая лепешка из толстого теста с начинкой, залитой майонезом. Здесь, правда, майонеза не было, но, в отличие от всех прочих разов не пожалели сыра.
Ммм… мясо, соленые грибы, огурцы… Мням, вкуснятина!
Надо будет потом спросить, у кого из уличных торговцев купили и взять у него еще на пробу.
* * *
Не скажу, что мои охотники сразу прониклись ко мне уважением. Все же, чтобы молодому парню заслужить уважение у старых, повидавших и прошедших всё, мужиков, нужно что-то повесомее, чем обвести вокруг пальца возомнившего о себе дурачка-боярича. Но определенное уважение в их взглядах присутствовало. Вернее, не то, чтобы уважение, скорее, этакая толика гордости, каковая присутствует у подчиненных, если им достался начальник, которым можно похвастаться. Или хотя бы прихвастнуть. В общем, из категории «Ну, этот… новый» я перешел в категорию «Наш-то…». Не знаю, что послужило причиной этого перехода — может, то, что я без слов рванулся выручать молодого Филина, может, то, что я не оставил Морозовым его девушку, может, то, как я смог выцарапать ее у Морозова-среднего… А может — все сразу, включая мою прежнюю службу в Разбойном Приказе. Возможно, охотники и сами не смогли бы сформулировать причину своего уважения ко мне — если оно, конечно, мне не примерещилось. Вероятно, с уважением точно так же, как с любовью: «Если ты подробно и аргументировано можешь объяснить, за что ты любишь человека — значит, ты его не любишь».
У нас в институте преподаватели у студентов тоже делились на категории: от «ну этот…» до «Иван Петрович». Хотя нет — особым признаком уважения были прозвища. Которые были у самых уважаемых преподавателей, и которые переходили от курса к курсу, от поколения студентов, к поколению. Забавно: прозвища были у тех, кого студенты уважали — и у тех, кого терпеть не могли. Впрочем, отличить одного от другого было нетрудно — понятно, что человека с прозвищем «Железный Граф» уважают немножко побольше, чем того, кого между собой называют «Свистком». Или вот был у нас один преподаватель…
На этом месте размышлений мы доехали до терема и нить рассуждений прервалась.
Вышедшему навстречу Ржевскому я приказал обеспечить новоприбывших охотников местом и едой, а сам зашагал вперед, выпрямив спину и постукивая посохом по половицам. Сами понимаете — для боярина посох просто необходим. Правда, когда мы приехали к Морозовым, я его забыл в карете, возможно, еще и поэтому боярич так наглел — не признал во мне равного. А, может, он просто дурак.
— Викеша…
— Потом, Клава, потом.
— Викентий Ге…
— Потом, Мурин, потом.
Мне нужно было. Мне нужно было дойти до…
Она на месте.
Скрипнула, закрываясь, дверь, и я привалился к ней спиной. Чувствуя себя так, как будто, мой позвоночник, до этого натянутый в струну, резко ослаб.
Из разжавшихся пальцев выпал посох, с грохотом упавший на пол и покатившийся.
Аглашка обернулась:
— Викешенька!
Знаете, вот этого сияния влюбленных глаз, мне было достаточно для того, чтобы вновь вернулись исчезнувшие было силы и энергия.
А вы что подумали, что я из-за стычки с Морозовым так разнервничался, что еле до комнаты Аглашки дошел? Да ехал бы он лесом — я с взрослыми и влиятельными боярами разговаривал на самые серьезные темы и не боялся. Просто этот су… впрочем, не будем оскорблять его маму… сам того не зная, умудрился угодить в самое мое больное место.
В мою любимую скоморошку.
Да, перечисляя всю ту грязь, которую он собирается сотворить с девицей Мишки-Филина, он вовсе не имел в виду мою Аглашку. Но зовут-то их одинаково! А фантазия у меня чересчур хорошая, и, как выяснилось сегодня, это не всегда в плюс — я сразу представлял себе то, что он выплевывает… или слово «выблевывает» было бы правильнее?… и мою душу заливала чернота беспомощности и страха. Только не за себя. За Аглашку, за ту, которая мне дорога. Я начала страшно бояться того, что однажды ей будет грозить вот это вот все — мало ли мерзавцев на свете — а я… Я не смогу ей помочь.
Но вот, стоило мне ее увидеть — и вся эта чернота тут же испарилась.
— Аглашенька!
Я не плачу, нет! И даже не собираюсь! Как же она мне дорога!
— Викешенька!
Острые плечи под тонкой тканью домашнего сарафана… Пальцы ерошат короткие волосы моей девчонки…
— Викешенька…
— Аглашенька…
Губы скользят по лицу, беспорядочно целуя всё… всё… всё… И уже непонятно, кто кого целует, кто кого обнимает…
Посреди комнаты стоят два человека. Два человека, которые любят друг друга. И только стук двух сердец слышен.
Тук-тук-тук…
Тук-тук-тук…
Тук-тук-тук!
Да кто там в эту, трижды забытую богами, дверь долбится!
Я с сожалением оторвался от Аглашеньки, она, с по-прежнему закрытыми глазами, тянулась губами к моему лицу, целуя там, где доставала, и… Я быстро чмокнул ее в обнаженное плечико… когда это мы успели?… и двинулся к содрогавшейся от стука двери. За моей спиной раздался тяжелый вздох. Такой сладкий… что я чуть было не развернулся. Нет, под этот стук я не могу…! Ну, в смысле — целоваться. Мы ничего больше не собирались делать. Не собирались. Наверное.
За дверью обнаружился Мурин, мое оружие массового поражения. И, честно говоря, у меня
