заговорила… неужели почувствовала, как прощание шло к нам? Или сказала, ерничая, сдуру, – а оно усмехнулось в ответ и сбылось?
***
В парке послышался четкий пульс динамиков, проснулась, как всегда по вечерам, субботняя танцплощадка, на детскую песочницу упала тень, и баба Нюра, страшно озабоченная последней партией пирожков с грибами (не успеют… надо было с ними противень сначала ставить…), пригнулась к раскаленной духовке. Мне, наконец, удалось запихнуть все домашние соленья и варенья в новый рюкзак, а свое барахло – в наш бессменный черный чемодан. Мокрая фланелевая рубашка отца, замаливая грехи на балконной веревке, плескала рукавами под терпким августовским ветерком. На столе лежал мой билет в Москву, поезд приходит в двадцать часов нуль-нуль, сказал отец, пора собираться!
Он весь день чистил ружье и готовил амуницию для будущей охоты. Дверь кладовой, в которой он хранил все это добро, была открыта – пахло оттуда тиной, зверобоем, ружейным маслом и птичьим пером – верный знак того, что надвигался сентябрь.
Я ждала, что Азамат позвонит или придет, а он – как сквозь землю.
***
Отобрав рубашку и отругав меня вечером, отец, разумеется, думал, что оборвал всю нашу «ромео и джульетту», но мы-то знали, что есть чувства сильнее родительских предрассудков.
Накануне отъезда условились встретиться, как стемнеет, у чужого дома, куда я чинно-благородно пошла в гости на день рождения Маши, дочери отцова начальника.
Стемнело быстро. Ужин плавно переходил от салата к жаркому. Никто не спешил под окно, не стучался в дверь, не отворял калитки. Я попросила разрешения позвонить, малодушно набрала номер Азамата несколько раз − там было намертво занято. Въехал на стол пирог с цветными свечками, именинница задула их, а я, едва пригубив чай, ушла, сославшись на предотъездные хлопоты. Брела домой без зонта, по дождю, который зарядил на всю ночь и хлестал так, что сломал заросли золотых шаров вдоль всей Октябрьской улицы.
***
Поезд на Москву, еще вчера ночевавший в Сибири, даже не остановился, а только слегка притормозил напротив вокзала, как раз, чтобы я успела закинуть чемодан и оглянуться на косогорские сады и усады. Быстрое прощание с родными, колючий поцелуй отца, мокрые прекрасные глаза бабы Веры, – уезжать всегда веселее, чем оставаться на перроне, но только почему же он не пришел, думала я… И если это не то, не настоящее, почему мне так плохо?
Мы не могли еще понять, как хрупка и беспомощна бывает первая любовь, как слепы становятся в дождь телефонные мойры, как легко перепутать номер дома, неверно записать адрес – и оба, не сговариваясь, передумав все возможное, пришли к такому выводу, – финита, лучше не скажешь, финита. Больше незачем видеться − накупались, оттанцевали, истрепали вместе хорошие книжки. Там большой город, здесь маленький город… Это ж только мне тяжело, а другому легко и весело, для него уже все позади, чего же тебе еще, глупая.
***
…Заправив подушку в плацкартную, влажную еще наволочку и закинув ее на вторую полку, прямо под круглое ситечко вагонного радиоприемника, я заснула непростительно быстро, этим молодым, наркотическим после проплаканной ночи сном, – а потом вдруг мелодия шелковой кисточкой коснулась моих ушей, и я открыла глаза.
Сначала я решила, что это гитара Азамата, − стало быть, это все еще сон. Потом подняла глаза на громкоговоритель и увидела, что именно оттуда, из «Нового радио» , одна за другой сыпались летние песенки, опаленные нашим костром на реке: утренний ветер, луна в камышах, свет, который он видел в моем окне, и глупое сердце, что остановилось, и свечи, и смех, и то, что нельзя.
10
Щербаков советовал нам троим поступить на литературные курсы, в соответствующий вуз, и даже сочинил нечто вроде официальных рекомендаций.
Никифорова послушалась, пошла на курсы, окончила институт на «отлично» и уехала с родителями-биологами в Оксфорд, где продолжила изучать русскую литературу.
Зайцева послушалась было, но через полгода перешла на рекламное отделение журфака. Параллельно с этим она, точно Рэмбо, поэзию бросила − так сказать, сбежала с фермы Роше и заколесила по Европам, начала работать в каких-то «Саачи и Саачи», стихов больше не писала, постриглась под мальчишку – помню ее очаровательную котиковую головку где-то за неделю до защиты диплома… Встречались мы только на скрещении факультетских лестниц, да в очереди за переоформлением проездных билетов на метро, здороваясь уже крайне сухо.
Встречались, потому что, не веря доброму слову Щербакова, а веря слову печатному и, если не больше, непечатному (довелось мне послушать юных журналистов в очереди за чаем и коржиками), я-то сразу оказалась на журфаке, записавшись перво-наперво на подготовительные курсы для этих юных, то есть в Школу Юного Журналиста – ШЮЖ.
Система ШЮЖа работала так: в течение последнего школьного года, по вечерам, три раза в неделю юные посещали лекции по серьезным предметам, вроде русского языка и литературы, а один раз приходили на самый важный и несерьезный предмет, «Профессиональное мастерство» – где от учеников ничего особо не требовалось, разве что писать несколько страниц в классе и еще больше дома, на самые отвлеченные, разумеется, от жизни темы. Если учителя были в хорошем настроении, то около получаса натаскивали юных по всяким текстам репортажей и новостей, разбирали на доске, слово за словом, курьезные передовицы. Если настроения не было, заводили патефон и под «Ифигению в Авлиде» мрачно просили нас осмыслить гениальное наследие Глюка и потом, если хватит сил, свои мысли выразить, – оригинально, конечно, а иначе зачем выражать. Так проходило два, три часа, некоторые чудики оставались и поболе. Учителя – журналисты, уже не то чтобы юные, но молодые и нервные, обремененные семьями, грудными детьми, бурными рабочими романами, да и, вообще говоря, самой работой – учителя улетучивались аккурат в девять, по окончании второй части семинара.
***
Я жила тогда странной, полупрозрачной жизнью, практически лишенной цифр. Я не имела часов и не хранила деньги в кошельке – носила их просто в кармане, если они у меня были, разумеется.
Я редко задумывалась о том, какое сейчас число какого месяца. Было просто время года: осень, зима, весна. Насчет осени и зимы, впрочем, не уверена, – учеба катилась по прямой, темнело рано, сумка с учебниками закрывалась поздно. А вот весна – весна была несомненно.
Во-первых, в начале апреля два дня подряд валил снег, во-вторых, мне позвонил Верман. Вернее, во-первых позвонил Верман. Было обычное для всех, кроме меня, утро – по-весеннему прохладное, голубое. Я протянула руку, чтобы взглянуть на часы, и услышала, как около подушки зашуршал
