краев ты, Иван по отчеству Сергеевич, прилетел-то?
Лепехин помедлил, вдыхая запах варева: суп был овощным, без мяса – мясом тут и не пахло, подумал – надо бы хозяев снабдить мясом. Голодно на Украине после оккупации.
– Из далеких! Ближе до Германии будет, чем до моих краев!
– Ну а все-таки! – Молодайка наконец справилась с чугунком, выкатила его на приступку, закрыла печной лаз заслонкой, тяжелой, склепанной из двух листов и уже прогоревшей в самой середке.
– Из степных краев. А дед что молчит?
– Обиделся. Я самогонки бутылку привезла, он клянчит, а я не разрешаю. Вот и дуется.
– Клянчит, – пробормотал дед. – Вы хотя бы выражения, сударыня, подбирали.
Но молодайка в его сторону даже не взглянула, она повернула к Лепехину красивое лицо с крепким припухлым ртом, в фас лик был скуластым и чуть похожим на монгольский, стоило Зинаиде чуть отвести голову, как упрямая эта скуластость исчезла, осталась нежная притемь-выемка на щеках. Еще глаза у молодайки были хороши – Лепехин это сразу определил, посмотрел в глаза, и в ответ такая глубина из зрачков высверкнула, что ни конца, ни начала, бездонь одна; и еще хорошей задумчивостью обдало Лепехина из Зинаидиных глаз.
– Знаете что, – предложила Зинаида Лепехину. – Я баню истоплю. – В голосе прорезались жалостливые нотки, которые не понравились Лепехину, он не любил, когда его жалели. – Не то вы вон какой… Черный, обшарпанный, будто из горелого танка вынутый…
Лепехин кивнул в знак согласия.
10
Есть ли рай на земле? Есть! Иначе как описать ощущения человека, который несколько дней и ночей провел в холоде, в скитаниях по вражеским тылам, играя в прятки со смертью, а потом, обмерзлый, уставший, грязный, но главное – живой! – вдруг попадает в жаркую, пахнущую хвоей баню, заботливо истопленную женскими руками? На прилавке лежит загодя отпаренный веник, связанный из дубовых веток, стоит ковш с льдистой водой… Об этом и думал Лепехин, когда забрался на полку, и даже зайокал от неожиданного прилива радостных, будто заново приобретенных ощущений, от непривычной легкости собственного тела, вскрикнул благодарно, начал хлестать себя веником наотмашь через плечо, вдоль и поперек быстро краснеющей спины…
А после бани он, окончательно обессиленный, выбритый и освеженный, одетый в новую, бог знает сколько хранимую в вещмешке и ни разу не надеванную гимнастерку, сидел за столом, на котором вкусно дымились щи; на отдельной тарелке лежало тонко нарезанное желтоватое от времени сало из «стратегических» запасов Ганночкина; горкой был разложен на газете хлеб.
– А ты, оказывается, не старый. – Молодайка посмотрела на Лепехина смеющимися хитрыми глазами. – Побрился, помылся, вместо бинта на лоб пластырь прилепил – лет двадцать, а то и весь четвертной с плеч скинул.
– А ты думала!
– Ну расскажи хоть, как воюете?
– Что рассказывать? Воюем как все. Команду «вперед» дают – вперед идем, команду «отступить» дают – и ее выполняем. Опять же, когда приказывают, не сами.
– Да вам волю дай, вы до самого Дальнего Востока отступите.
– Неправда.
Зинаида, перегнувшись через стол, провела ладонью по орденам, привинченным к лепехинской гимнастерке…
– Где наград столько заработал?
– Там, – Лепехин махнул рукой в сторону.
Там – означало на фронте, в боях – получил ордена за атаку под Косым Логом, когда шли на пулеметы с примкнутыми к стволам пустых винтовок штыками; за ночь у деревни Поганцы, когда без единого выстрела брали вражеские траншеи; за «языков», что приводил из вражеского тыла, за многое другое, о чем в двух словах не расскажешь…
– Это орден Красного Знамени, да? – Зинаида щелкнула пальцем по левому краю гимнастерки.
– Он, – неохотно ответил Лепехин.
– И этот тоже?
– И этот.
– Целых два, – Зинаида посмотрела с уважением на ордена.
Деду что-то стало не по себе, он поднялся, пошатнувшись, ухватился рукой за косяк стола, но на ногах удержался, поглядел на Лепехина покрасневшими, ставшими совсем кроличьими глазами, пробурчал что-то невнятное. Лепехин не понял ничего, молодайка разобрала, обронила, также поднимаясь из-за стола:
– Прилечь захотел. Постелить просит.
Она обхватила деда за спину, ловко и бережно повела его в горницу. До Лепехина донесся шелест расправляемой простыни, скрип жесткой кровати, когда дед укладывался, потом протяжное, беспомощное, сонное:
– Сударыня-барыня… Где ж наш Пе-етенька-а?
Зинаида вернулась мрачная и молчаливая, под глазами высветлилась кожа, Лепехин понимал, каково ей, он проникся сочувствием к вдовьему положению.
– Весна скоро, – заговорил он осторожно, однообразным меркнущим голосом. – На носу вон… Люблю, когда деревья распускаются.
– Я тоже люблю, – отозвалась Зинаида.
– Особо по вечерам запах сильнеет – ох! Листки на деревьях, они еще неокрепшие, дышать на них опасно, а запах настолько силен, ну прямо духи. Вон в нашей деревне было, как… прицепщики у нас в доме жили, а они весной до чертиков уставшие бывают, и то приходили со смены и забывали про все на свете, вот. Когда весна-а – влюбляться надо, а не воевать. Знаете, скворцы какие концерты у нас в апреле устраивают? Ого! Пером не опишешь. Как в филармонии. Выйдешь на крыльцо, сядешь на ступеньку, да так истуканом и застынешь. Шелохнуться, ей-богу, боязно – а скворечье, оно такое вытворяет, такое! Птица иль зверь какой – они ближе нас к природе стоят.
– Что говорить, зверь и птица поближе к природе, чем мы, две ноги, две руки, – кротким голосом сказала Зинаида, тут же сменила кротость на упрямство, и в голосе появилась властная настойчивость. – Рассказал бы все-таки о фронте. Как воюете, где и что… Интересно ведь!
Последние слова Зинаиды, ее «интересно ведь» доконали Лепехина. Он поерзал на скамейке, словно под него сунули горячую сковородку – не привык общаться с женским обществом, проговорил тихо:
– Да не умею я рассказывать. Понимаешь, не умею.
– А вологодские у вас были? – спросила Зинаида.
– Были, – ответил Лепехин, вспомнил своего приятеля-вологодца Мишу Бесова, погибшего при переправе через крохотную, в полтора воробьиных скока речушку, когда их полуторка наехала на странную хитроумную мину, закопанную в сыром песке. Все остались целы, лишь Бесов обмяк в кузове и не встал – крохотный, в бусинку, осколок раскровенил ему шею, перебил сонную артерию. Только что Бесов смотрел на речушку, хвастал, какая вода в северных реках сильная и нежная, какие мягкие волосы становятся после купания, а кожа гладкая, и вот…
– Вода в реках со щелоком, – пояснял он.
– Были вологодские, – повторил Лепехин. – У меня даже в приятелях один был, ординарцем у комбата служил. Упрямый парень, если задумает какое дело, исхудает, в кость обратится, но обязательно доведет до конца. А что вологодскими заинтересовались?
– А я ж из вологодских. А здесь, на Украине, замужем.
– Ясно, – кивнул Лепехин.
– Ты откуда призывался?
– Из Адлеровки. Пацаном взяли – сам напросился… Зимой.
– Адлеровка – это что? Город?
– Деревушка.
Есть такая деревушка в степи, среди хлебов и арбузных бахчей. Война началась для Лепехина с безудержного желания попасть на фронт, потому что, как считали он и его приятели-подростки, бои могут
