на полтора тысячелетия позже[125].
В ряде предыдущих работ автор совместно с Н.Н. Чебоксаровым[126] уже указывал на то, что этническое единство обусловливается и поддерживается единством поля информационных связей, а границы такого поля очень часто могут быть обусловлены природными рубежами или, наоборот, природными факторами, способствующими коммуникациям. Это не обязательно должны быть важнейшие элементы орографии или гидрографии, напротив, большую роль могут играть микротопографические и ландшафтные особенности, как правило, не отражаемые картографически и познаваемые лишь опытно. Тем не менее, они весьма реальны, стабильны во времени и весьма существенны для развертывания или ограничения внутриэтнических и межэтнических контактов. Они образуют естественный фон для сложения конфигурации сети информационных истоков у населяющих данную территорию людей, и эта конфигурация может оставаться неизменной весьма долго, пока ее не нарушат какие-либо внешние или внутренние факторы. Среди последних, разумеется, наиболее существенны факторы классообразования, возникновение государств, письменности, цивилизации.
Понятно, что такие стабильные ареальные границы не обязательно всегда должны трактоваться как этнические. Они не менее часто могут обозначать границы небольших, сложных по этническому составу историко-культурных областей, спаянных, однако, единством ХКТ и ряда локальных культурных традиций. Когда соседствуют этносы с ХКТ разных уровней, то направление этнического воздействия бывает преимущественно односторонним, от высшего к низшему, хотя возможны и исключения в зависимости от специфики природной и исторической обстановки. Как правило, чем выше развиты в ХКТ данного этноса черты производящего хозяйства по сравнению с присваивающим, тем выше способность данного этноса к ассимиляции других.
На обширных пространствах лесостепной и таежно-тундровой Евразии проходила и в конечной стадии зафиксирована этнографически ассимиляция скотоводами и оленеводами племен охотников, сопутствуемая укрупнением и гомогенизацией этносов; стиранием их племенных делений (достаточно вспомнить исключительную племенную дробность юкагиров и сменившую ее однородность, отсутствие племенных делений чукотского этноса). Под знаком поглощения земледельческими этносами племен охотников и собирателей проходили этногенетические процессы поздней первобытности на великих низменностях континента — восточноевропейской, индо-гангской, китайской. Поздненеолитические и энеолитические протояпонские племена, две с половиной тысячи лет назад мигрировавшие в Японию из Кореи, несмотря на свою относительную малочисленность, быстро ассимилировали и консолидировали разрозненные айнско-индонезийские племена Южной Японии, очень пестрые по своей культуре, но принадлежавшие к одному хозяйственно-культурному типу комплексных горных и прибрежных охотников, собирателей и примитивных земледельцев. Напротив, взаимодействие земледельцев банту и охотников пигмеев в Центральной Африке привело к ситуации симбиоза без ассимиляции, с очень ограниченным культурным взаимодействием. Сходные отношения земледельцев со специализирующимися на лесных промыслах собирательскими племенами сложились и во многих районах Южной и Юго-Восточной Азии[127].
Для последней в высшей степени характерно также явление параллельного сосуществования равнинного поливного рисосеяния и вторично ответвившегося от него подсечно-огневого земледелия (с собирательством) в горах[128]. Возникающая граница двух типов хозяйства может разделить некогда единый этнос на два (кинь и мыонг). Группы, переходящие от горного хозяйства к равнинному (или путем смены места обитания, или только путем смены форм хозяйства), сливаются с равнинным этносом, тогда как группы, уходящие из равнин в горы, обособляются в отдельные новые малые этносы (некоторые народы Филиппин, горные чамы). Сходные явления наблюдаются и в других районах взаимодействия горных и равнинных хозяйственно-культурных типов.
Весьма сложны этнические процессы, возникающие при взаимодействии кочевых и полукочевых скотоводов и оседлых и полуоседлых земледельцев, и других обществ с высоким уровнем оседлости. Это может быть первичная номадизация, ответвление возникающих скотоводческих обществ от исходных земледельческих, которое часто сопровождается дроблением, почкованием этноса. Затем, это — оседание, седентаризация части кочевого этноса, которая обычно не ведет к полному делению этноса, но приводит к образованию внутри него субэтнических подразделений, сохраняющих свою этническую специфику, однако в большей степени, чем остающиеся кочевыми группы, пропитанных воздействием контактирующего оседлого субстрата (например, чукчи). Обратный седентаризации процесс представляет собой частичная номадизация оседлого населения. Оседлый этнос при этом обычно существенно не уменьшается, не размывается, лишь отдельные его представители вливаются в состав кочевников, как это можно видеть на примере взаимодействия оседлых негров фур и кочевых арабов баггара в Судане, но этот процесс одностороннего осмоса может объяснить пути довольно быстрых и подчас парадоксальных изменений в физическом типе кочевых народов[129].
Все указанные процессы активно протекали в рамках первобытнообщинного строя, хотя еще большую интенсивность они приобрели на конечной стадии его существования, в эпоху разложения первобытнообщинного строя и генезиса раннеклассовых отношений.
В.А. Шнирельман
Протоэтнос охотников и собирателей
(По австралийским данным)
При том большом внимании, которое уделяет современная наука этнической проблематике, может показаться странным, что характер этноса и этнических отношений в таких простейших обществах, как у охотников и собирателей, до сих пор остается неясным и вызывает бурные дискуссии[130]. Этот вопрос недостаточно разработан и в марксистской науке, до сих пор уделявшей основное внимание изучению этноса на более поздних стадиях развития первобытного общества, основные черты которого наметил еще Ф. Энгельс[131].
Сложившееся положение можно объяснить несколькими причинами. Во-первых, преобладавшая до недавнего времени в науке концепция племени и споры, разгоревшиеся вокруг нее в последние десятилетия, отвлекали специалистов от постановки вопросов сугубо этнического характера, создавая иллюзию того, что они автоматически решаются в русле концепции племени. Во-вторых, изменения, вызванные внешними контактами и, прежде всего, европейской колонизацией, в той или иной мере повлияли на традиционную этническую структуру и существенно осложнили ее изучение. В-третьих, и сам этнос, и этнические процессы, происходившие у охотников и собирателей, настолько отличались от привычных европейцам, что исследователи далеко не сразу осознали их специфику и долго пытались описывать их в привычных категориях, значительно модернизируя представшую перед ними картину. Все эти факторы действуют и поныне, затрудняя задачу исследования ранних этапов этнической истории человечества. Тем не менее, накопленные наукой материалы позволяют максимально приблизиться к ее решению. Речь идет, прежде всего, о данных австраловедения, сопоставляя которые с данными, происходящими из других отдаленных уголков нашей планеты, некоторые авторы пытаются в общих чертах реконструировать образ жизни и социальную организацию людей эпохи позднего плейстоцена[132].
В австраловедении до сих пор широко применяется термин «племя», в который вкладывается зачастую и этническое содержание. Однако вот уже более 20 лет среди австраловедов идет спор о понимании этого термина и рамках его применения. Начало этому спору положили работы Л. Шарпа[133] и Р. Берндта[134], показавшие, что та категория, которую обычно имеют в виду, используя термин «племя», применима далеко не ко всем этническим группам австралийцев. С особой силой дискуссия разгорелась на специально посвященном данной проблеме симпозиуме под названием «Экология, территориальная организация
