для всех нас эта война отечественная, народная, священная? — вслух дал ответ Мыльников на некоторые, давно мучившие его, внутренние сомнения.
— Несомненно. А что, разве у себя, в осажденном Ленинграде, вы этого не замечали? — "продолжал атаку" Альметьев.
— Извольте полюбопытствовать, чего именно? — невольно используя любимый плечовский прием, о котором он, естественно, пока еще ничего не знал, "прикинулся шлангом" Дмитрий Юрьевич.
— Массового героизма советских граждан.
— Замечал, конечно, но порой был вынужден наблюдать и совершенно другие, не менее красочные, примеры… В поведении некоторых зажравшихся лиц.
— Кого вы имеете в виду? — грозно пробасил Николай.
— Наших непотопляемых партийных функционеров, — поспешно уточнил Дмитрий Юрьевич.
— Нельзя стричь всех под одну гребенку, — поучительным и даже, пожалуй, угрожающим тоном изрек его визави. — Многие коммунисты в самое пекло лезли. Живота не щадили. Кстати, товарищ Плечов, хоть и член ВКП(б), часто не соглашается с основными тезисами руководства нашего учебного заведения, да и, пожалуй, всего государства. Постоянно обвиняет начальство в заскорузлости мышления и отсутствии новаторских идей. Посему и ушел с кафедры диалектического и исторического материализма, где имеет честь трудиться ваш покорный слуга.
— Это правда, Ярослав Иванович? — Мыльников с подозрением покосился на нашего главного героя.
— Так точно! — по-военному выпалил тот.
— Что это вы постоянно такточничаете? Тоже воевали?
— Да. Но скромно умалчивает о своих подвигах, — вместо друга, которому адресовался вопрос, прояснил ситуацию Николай.
Но и агент вождя не собирался "отсиживаться в окопах":
— Война застала меня на малой родине — в Белоруссии. Пришлось партизанить, пока к своим не вышел.
— Звереет фашист?
— Еще как. На себе проверено…
— А я когда-то думал, что европейцы — умные, интеллигентные люди, которые несут нам свободу, — признался Мыльников.
— Авиационными бомбами и артиллерийскими снарядами?
— Да уж… Никогда бы не поверил, если б сам не видел. Сколько невинного русского люду полегло! — Мыльников патетически вознес руки кверху, будто обращаясь к самому Господу Богу, и, как это уже не раз случалось в ходе текущего разговора, неожиданно резко сменил тему: — А вы, уважаемый товарищ, с Ярославом Ивановичем давно знакомы?
— Достаточно. Мы с ним даже обучались на одном курсе МИФЛИ — Московского института философии, литературы и истории.
— А вот этого не надо было делать!
— Чего именно?
— Расшифровывать хорошо известную аббревиатуру! Ибо таким образом вы ставите под сомнение мою компетенцию!
— Простите! Не хотел вас обидеть.
— Между прочим, в Ленинграде в то время существовал аналогичный вуз. ЛИФЛИ назывался. Только вторая "Л" расшифровывалась иначе. В Москве — литературный, а у нас — лингвистический. Теперь это структурное подразделение ЛГУ.
— У нас случилось то же самое. И сейчас мы с Ярославом Ивановичем вместе трудимся на философском факультете МГУ, только на разных кафедрах.
— Бог ты мой… Ваш… наш факультет наконец-то восстановили в правах! Это правда?
— Да, — не замедлил подтвердить Плечов.
— Вы даже не представляете, сколько великолепных новостей мне сегодня доставили. Можно сказать, к жизни старика вернули!
— Старика? Но позвольте… Сколько же вам лет?
— Пятьдесят пять вчера исполнилось! И никто не поздравил. Ни одна, простите, сволочь… Если можно, повторите, пожалуйста, свое имя?
— Николай Петрович.
— Вы тоже кандидат или?..
— Нет. Пока лишь аспирант.
— И кто руководит вашим… нашим чудесным подразделением?
— Чернышев.
— Борис Степанович?
— Он.
— Знаю такого. Главный спец по софистам[14]. В 1937-м Боря, заручившись моим содействием, защитил кандидатскую без всякой, между прочим, диссертации.
— Теперь товарищ Чернышев уже доктор философских наук. А буквально накануне нашего отъезда пришло известие о том, что его представили к Сталинской премии. Так что ждем-с! Так сказать, со дня на день!
— О, какой молодец, какой молодец… Не загордился, не задрал лихую головоньку?
— Нет.
— Может, и признает своего научного прародителя?
— Непременно.
— Да… Забыл спросить… А его предшественника, Григория Георгиевича, куда девали?
— Андреева?
— А то кого же? Он, кстати, мой земляк, уроженец еще той — Санкт-Петербуржской — губернии.
— Понятно… Арестовали его. Больше года тому назад.
— За что?
— За антисоветскую деятельность. Товарищ Андреев позволял себе говорить вслух и об ошибках Верховного Главнокомандующего, и о незаконных репрессиях в довоенные годы.
— Вот видите, значит, не все так гладко в нашем королевстве.
— Да! Не все! Вот только кое-кто брюзжит у себя на кухне, а Григорий Георгиевич говорил о недостатках прилюдно, открыто!
— Вот и договорился…
— Эх, ничего вы, уважаемый академик, не поняли, — раздраженно рубанул ладонью ни в чем не повинный воздух Николай. — Андреев — наш человек, строгий, но исключительно порядочный. Он одним из первых добровольно вступил в народное ополчение. Рядовым бойцом. Но вскоре получил повышение и стал командиром отделения автоматчиков первого стрелкового батальона седьмого стрелкового полка пятой Московской стрелковой дивизии. С октября сорок первого по февраль сорок второго вместе с товарищами держал оборону на стратегически важном Калужском шоссе в районе Воронцовского совхоза.
— И что получил за свое безудержное рвение?
— Восемь лет лишения свободы по решению Особого совещания при НКВД СССР.
— Восемь лет! Без суда и следствия… В одном лишь Ленинграде репрессировали десятки ученых… Вам что-то говорят такие имена: Айзенберг, Альтер, Гарбер, Тымянский, Столяров, Васильев, Урановский, Жив, Кучеров, Мишин… Всех и не упомнишь! Разгулялись, сволочи, ой, пардон, так, что Институт философии пришлось закрыть… А вы еще меня вразумить пытаетесь, ребятушки. Не стыдно?
ГЛАВА 8
За окном быстро темнело.
А Плечов вдруг вспомнил одну из главных задач текущего задания: сохранить жизни всех фигурантов этой запутанной истории. Главным образом Мыльникова и его находящихся в эмиграции предков, одного из которых, как выяснилось, уберечь уже не удастся.
Да и за самого академика, пожалуй, никто и ломаного гроша не даст, если на его след выйдет группа Пчоловского.
Хотя… Врагам он тоже вроде как живым нужен. В качестве единственного посредника между искателями сокровищ (с обеих сторон) и нынешними хранителями реликвий.
Так что особого смысла в похищении Мыльникова нет.
Тем более — сейчас.
Прячь его, корми, охраняй, лелей, переправляй через границу…
Все это лишний, никому не нужный геморрой.
Гораздо проще, сподручнее выкрасть академика уже там, за бугром, где противодействие советских спецслужб будет сведено к минимуму.
Но…
Усилить меры безопасности — никогда не помешает.
Так, на всякий случай…
Кабы чего не вышло!
Придя к такому, то ли успокаивающему, то ли обескураживающему, выводу, Плечов пальцем поманил к себе Альметьева и первым вышел на просторный балкон, оставляя Прасковью наедине с "маньяком" Мыльниковым.
У этих двух к тому времени обнаружился общий интерес: старинная петербуржская архитектура. И они без раздумий пустились "во все тяжкие".
— Вызывали? — "потеряв нюх", бросил Николай, временно оказавшийся позади своего товарища, созерцавшего вечерний Большой проспект с высоты птичьего
