тебе что-то? Кусок золота, упакованный в ночной горшок, забыли вернуть?
– Никак нет, – растерянно пробормотал Задов.
– Тогда зачем они тебе нужны?
– Так, – неопределенно пробормотал Задов. – Враги все-таки… А врагов положено уничтожать.
– Будь милосерден, и небеса будут милосердны к тебе, – эта сентенция Махно была более чем неожиданной для Левы Задова, он даже вжал голову в плечи, опасливо стрельнул глазами в сторону батьки, рот у него сделался морщинистым, каким-то куриным.
Батька вновь поднял тяжелый бинокль и поднес его к глазам. Немцы бросили раненых, корячившихся у горящих вагонов, не говоря уже об убитых – убитым ничего не требовалось, ни забота, ни ласковые слова, убитые равнодушными глазами смотрели в небо, – впрочем, у многих глаза были выедены огнем, и смотреть им было нечем.
– Валите, валите отсюда, скатертью вам дорожка, – проводил отступающих немцев напутственными словами батька. – Вы здесь – чужие.
Через десять минут, когда в вагонах стихли взрывы и осело пламя, он велел проверить, что имеется в эшелонах – кроме поджаренных трупов, естественно. Нашли несколько непокореженных пулеметов, годных в дело, более сотни винтовок, патроны, упакованные в плотные, сколоченные из толстых деревянных планок ящики.
– А из еды что-нибудь имеется?
– Колбаса, – не замедлил отозваться Лева Задов. По части разнюхать, где что припасено, где что плохо лежит, у Левы не было соперников.
– Много?
– Половина пульмана.
– А еще что есть?
– Сахар. Мука.
– Тоже неплохо.
– Много кожи. В двух запломбированных вагонах. Чистейший хром. Качество – высочайшее! – Лева восхищенно прищелкнул языком: толк в этом деле, видимо, понимал. – Хром для седел, хром для сумок, хром для сапог.
Они стояли у целого, не тронутого огнем вагона, соскочившего с рельсов и въехавшего по самые оси в землю. Из открытой двери свешивалось шесть безжизненных рук, три пары, со скрюченными пальцами и черными полосками грязи, застывшими под ногтями, три простреленные головы притиснулись друг к другу, словно бы стремились срастись, – эти люди хотели убежать, но не успели. Пули махновцев оказались быстрее их.
Покосившись на убитых, батька пробурчал:
– И чего вас принесло на Украину, а? Вот дур-раки! Вон что из этого вышло… Будете теперь на том свете облака считать.
В это время один из немцев, лежавший в куче убитых, – молоденький фельдфебель с льняной головой и гладко выбритыми висками, зашевелился; приподнялся, вытащил из-под себя браунинг, – фельдфебель лежал на собственной руке, в которой было зажато оружие, – и прицелился в Махно.
Нестор стоял к фельдфебелю спиной.
– Кожа – это хорошо, – проговорил батька, ушибленно двигая нижней челюстью. – Железнодорожникам, которые помогли нам одолеть супостата, раздадим, часть домой возьмем, женам на черевички с сапожками.
– Батька! – раздался крик. – Батька!!!
Махно недовольно дернул головой, затем неторопливо, всем корпусом, будто волк-вожак (волки обычно голову не поворачивают, развертываются всем корпусом, поскольку у них не сгибается влево-вправо шея), повернулся.
Раздался выстрел. Махно лишь засек, что к нему птицей метнулся дюжий широколицый парень, раскинул в обе стороны руки. Поймав пулю, парень охнул, взнялся над самим собою, словно бы собирался взлететь, и в следующий миг повалился на стрелявшего фельдфебеля.
– Батька-а, – ушибленно простонал парень.
Фельдфебель выстрелил еще раз. Снова попал в парня. Тот хлопнулся на землю в трех метрах от фельдфебеля, протянул вперед руку, вцепился пальцами в горелую черную почву, сжал ее в горсть и подтянул к себе.
В ответ на пальбу фельдфебеля грохнуло сразу несколько выстрелов – проворные махновские хлопцы били и справа, и слева, одна из пуль, выпущенная с близкого расстояния, попала фельдфебелю в голову и расколола череп. Фельдфебель дернулся, всадился макушкой в груду тел и замер.
Батька понял, что произошло, выругался, затем кинулся к парню, прикрывшему его от пуль. А у того уже и глаза подернулись предсмертной мутью и начали закатываться под лоб, изо рта поспешно вытекла тонкая, пугающе страшная струйка крови, парень просипел что-то невнятное и стал медленно заваливаться назад, на спину.
С пригорка с грохотом скатилась подвода, в которой стояла девушка с развевающимися на ветру волосами и звонко щелкала кнутом.
– Но! Но!
Телега остановилась в двух метрах от Махно, девушка, наряженная в роскошные малиновые галифе, ловко выпрыгнула из нее и кинулась к заваливающемуся на спину парню.
– Фома!
А Фома не слышал ее, хрипло дышал, во рту у него булькал воздух, смешанный с мокретью, с губ на подбородок стекала кровь, густела и чернела прямо на глазах. Девушка подхватила голову парня, затетешкала неловко, будто нянчила только что народившегося ребенка, захныкала, беспрестанно повторяя его имя:
– Фома! Фома!.. Не умирай, Фома!
Махно встал перед парнем на колени, также позвал:
– Фома!
Но Фома не слышал и его. Девушка стерла платком с губ Фомы кровь, всхлипнула один раз, второй – слезно, тоненько, зажато – она не верила в смерть своего возлюбленного, как не верила и в свою собственную смерть, вновь произнесла слипающимся, каким-то сплющенным шепотом дорогое имя:
– Фома…
Фома не отзывался – он находился без сознания.
Махно, стоя на коленях, выпрямился, взмахнул призывно рукой:
– Врача ко мне!
В обозе, среди телег и тачанок, в одной из двуколок у Махно сидел седенький старичок фельдшер, большой любитель военных приключений, знаток Клаузевица и Суворова, не признающий в лечении никаких средств, кроме клизмы и банок, с вечным насморком, упорно отказывающийся пользоваться платком – свой большой красный нос он предпочитал вытирать заскорузлыми, в зимнюю пору промерзающими до костей пальцами.
Старичок немедленно явился на зов батьки и, последовав его примеру, опустился на колени перед умирающим, взял его руку, помял пальцами запястье, нащупывая пульс, и произнес сожалеюще:
– Клизма здесь, Нестор Иваныч, не поможет – сердце угасло… Парень отходит.
Девушка диковато глянула на него и закричала что было мочи, во весь голос:
– Не-ет!
Старичок развел руки в стороны:
– А что делать, милая барышня? Все мы под Богом ходим – сколько нам отведено времени, столько и живем. – Он перекрестился. – Прости меня, Всевышний, за то, что произношу твое имя с толком и без всякого толка. Чаще случается второе… Прости!
Беспамятного Фому погрузили на телегу, и девушка в малиновых галифе повезла его в свою судьбу, в свое будущее. Махно вспомнил, что этот надежный, безотказный, большую часть времени проводящий в молчании парень был из команды Ермократьева, и когда Ермократьев с частью своих людей решил покинуть батьку, Фома за ним не пошел, остался с Махно.
Батька поднялся с коленей, проводил затуманенным взглядом телегу, в которой лежал раненый парень, пробормотал обескураженно:
– Какие люди пропадают!..
К нему подступил Алексей Марченко – у того были свои заботы, свое дело.
– Батька, кожу железнодорожникам, как я понял, отдаем не всю, часть оставляем себе… Правильно?
– Не всю. Часть увезем с собой. Бабам на сапожки.
– А как быть с продуктами?
– Тоже надо поделиться с железнодорожниками, они нам здорово помогли. Оставшуюся часть – на подводы. Повезем к себе, в Гуляй-Поле.
Неспешно догорали опрокинутые на землю грузовые вагоны. В небо высоким столбом уползал вялый
