С улыбкою глядит на жениха,
Он смотрит вбок, не выдавая страсти…
Они вдвоем — как будто два стиха,
Рифмующиеся с полночным счастьем.
И вот я мимо шаркаю спеша,
Так, этаким чиновником бесполым,
Как вдруг — хлебнула радости душа! —
Невеста предо мной стояла голой.
Поймите, ведь — папье-маше! Но — вдруг!
И я, облезлый, рыхлый и лядащий,
Опять окреп, опять — упруг и туг,
Вновь — стоющий, стоящий, настоящий.
59. (III) «Адам, не зная скуки и труда…»
Адам, не зная скуки и труда,
Как юный зверь резвился в кущах рая.
Он с Евой жил, не ведая стыда,
Блаженно жил, почти не вынимая
Ленивых рук из примитивных брюк…
(А впрочем, если верить старой книге,
Тогда еще не знали хитрых штук:
Под фиговым листом висели фиги!)
А нам достались лишь грехи его —
Хлеб труден и любовь не легче хлеба.
Адам не знал: «зачем» и «для чего»,
Не трогал звезд, не тыкал пальцем в небо.
Как музыку, умел он слушать лень
(Подумайте: ведь это было, было!)
Не мудрствуя, ложился с Евой в тень,
Не мудрствуя, бросался на кобылу…
А мы, забыв дух травки полевой,
Смешное племя чучелообразных,
При виде жен глотаем волчий вой,
Рыща — в трамваях — по лесам соблазнов.
60. (IV) «За правду бьют неправедные судьи…»
За правду бьют неправедные судьи,
Но вот — люблю вечернее метро,
Где греют спину ласковые груди
Где греет душу женское бедро.
Да, я люблю таинственное бремя
Разнообразных грудей, плеч и рук.
Здесь общему любовнику (в гареме
Нечаянном) газета — щит и друг.
О, плотский жар соборного угара,
Животное обильное добро…
Вхожу, как в роскошь бани Ренуара,
В густую плоть вечернего метро.
Внедряюсь в стан, любовный и жестокий,
Пружинных тел, ярящихся тайком.
Включаюсь в магнетические токи
Чувствительным прямым проводником.
Дрожит направо девочка худая,
Налево — женщина, лет сорока…
Ярись, ярись, креолка молодая!
А снизу шарит нежная рука…
Как сладостно, когда невидной дланью
Ты пред собой сочувствие найдешь
И живота, разъятого желаньем,
Внимаешь сзади бешенство и дрожь,
И, продвигая бережно колено
В раздавшийся сочувственно проход,
Ты слышишь сам, как расцветают члены,
Ты семени воспринимаешь ход.
61. (V) «Где наших предков игры и забавы…»
Где наших предков игры и забавы,
Охоты на разгоряченных жен…
Тогда нередко видели дубравы,
Как шла сама добыча на рожон.
Где наших предков игры и погони!
В игре терялся фиговый листок…
Теперь, встречая женщину в вагоне,
Мы говорим: простите, ваш платок?..
Уже исходит женщина надеждой,
Другая — рядом — жухнет от тоски,
Мы ж, холостые жуткие невежды,
Сидим, поджав хвосты под пиджаки.
Мы не глядим — не смеем! — что вы, сразу! —
Мы вежливы — и лишь издалека
Мы изредка обхаживаем глазом
Упрямый профиль чуткого соска.
Где наших предков честное веселье!
Ложились прямо и открыто встарь.
Над легшими любовно — не висели
Будильник, расписанья, календарь…
И женщины показывали сразу
Веселые сокровища свои
Сатирам простодушным и чумазым,
Охотникам за радостью любви.
Теперь не то — в шофере иль в спортсмене
Лишь изредка — и то издалека —
Нам раскрывают женщину колени,
Но немощна бессильная рука.
Таинственно мерцает треугольник,
Знак неги, лик блаженства и весны,
Но прячется под шляпою невольник,
Закованный в печальные штаны…
………………………………………………
О, лишь порой, в метро, где грузен воздух,
В ночном кафе, куда загонит рок,
Нам вспыхивает счастье в темных гнездах
Меж белых высоко взнесенных ног.
Парижские ночи
Софье Мироновне Ф. — моему дорогому другу —
Д. К.
Автограф стихотворения «Зной» на обложке сборника «Парижские ночи», подаренного Д. Кнутом Е. Киршнер
I
62. «На плодородный пласт, на лист писчебумажный…»
На плодородный пласт, на лист писчебумажный
Чернильные бросаю семена.
Их греет лампы свет, застенчивый и важный,
А удобряют — ночь и тишина.
И вижу в полумгле, стихом отягощенной,
Пугливый черный музыкальный рост…
Цвети, словесный сад, ночным трудом взращенный,
Открытый всем, кто одинок и прост.
Здесь, в полумгле ночной, убогой и суровой,
И темное — видней, и тайное — слышней…
О, полуночный плод, о, зреющее слово
Косноязычной горести моей.
63. «Ты вновь со мной — и не было разлуки…»
Ты вновь со мной — и не было разлуки,
О, милый призрак радости моей.
И вновь со мной — твои глаза и руки.
(Они умнее стали и грустней.)
Они умнее стали — годы, годы…
Они грустнее, с каждым днем грустней:
О, сладкий воздух горестной свободы,
О, мир, где с каждым часом холодней.
Я рад, так рад нежданной нашей встрече,
Худую руку вновь поцеловать…
Но, друг нечаянный, я беден стал — мне нечем
Тебя порадовать. И не о чем сказать.
…О том, что дни мои — глухонемые?
О том, что ночью я — порой — в аду?
О том, что ночью
