можно будет лишь тогда, когда Чикита не захочет более в нем жить.
По совету Жауме, мужа Манон, Чикита решила положить почти все ей причитающееся на банковский счет, чтобы обеспечить себе пожизненную ренту, и пыталась уговорить Румальдо поступить так же.
— Денег не бог весть сколько, но если поделить расходы, на двоих хватит, — сказала она и тут же спохватилась: — Разумеется, от многих капризов придется отказаться…
Брат не согласился участвовать. Он собирался как можно скорее уехать из Матансаса, подальше от провинциальной жизни и от войны и испытать судьбу где-нибудь в Соединенных Штатах. Что касается Чикиты, лучше бы ей проглотить свою гордость и воспользоваться гостеприимством Манон или Канделарии. Нравится ей это или нет, она обречена всю жизнь зависеть от других.
— Не обольщайся, одной тебе не выжить, — предостерег он. — Кто-то должен о тебе заботиться, и уж точно не я, дорогуша.
Румальдо вышел из комнаты, и тут же ворвался Сехисмундо, подслушивавший за дверью, сел рядом с Чикитой и сказал:
— На меня можешь рассчитывать. Клянусь, я никогда тебя не покину.
Чикита кивнула и поцеловала Мундо в щеку, хотя понимала, что эта клятва верности — не более чем романтический порыв. Кузен едва ли мог служить опорой кому бы то ни было. Если уж Чикита не знала, что ее ждет, то будущее Мундо рисовалось и вовсе мрачным: за душой у него не было ни сентаво, он всегда оставался приживалом у родственников и только и умел, что играть на фортепиано.
Через пару недель Румальдо отбыл в Нью-Йорк. Чикита предпочитала видеть его отъезд в положительном свете: брат любил кутить, и, останься он в Матансасе, рано или поздно они бы повздорили из-за денег. К тому же теперь особняк в полном ее распоряжении. Можно поступать как хочется и ни у кого не просить позволения.
— Лучше быть одной, чем в дурном обществе, — философски рассудила Чикита и попросила Мундо что-нибудь сыграть, пока она напишет Хувеналю о своем решении остаться под отчим кровом и «бесповоротном» — как он сам утверждал — отъезде старшего Сенды.
Это письмо, как и все следующие, вернулось нераспечатанным. По всей видимости, Хувеналь куда-то съехал из пансиона на рю Муфтар. Но почему он не оставил нового адреса? Чикита терялась в догадках: сначала она вообразила, будто брат пал жертвой болезни, потом ей представилось, что его могли посадить в тюрьму за какое-нибудь преступление. А может, кокотка-собственница соблазнила его и потребовала разорвать связи с Кубой? В действительности же студент-медик перестал общаться с сестрой совсем по иной причине, но Чиките еще очень долго предстояло оставаться в неведении.
Глава VI
Томас Карродеагуас, сапожник. История с обменом. Рустике предлагают руку и сердце. Как Чикита лишилась девственности. Честь выше правосудия. Возвращение Румальдо. Мода на лилипутов. Барнум и Генерал Том Большой Палец. Смелое решение.
Слухи о скором вступлении повстанческих отрядов в Матансас становились все настойчивее, революционеров расстреливали все чаще, а Чикита обитала словно бы в ином мире. Вышивала, гуляла по саду, наслаждалась щебетанием канареек, выбирала духи и тонкие ленты у захаживавших коробейников и время от времени принимала гостей. Мирный ход ее жизни не нарушился, даже когда в сочельник 1895 года люди Антонио Масео взорвали водопровод, небо застил густой дым, и ветер разнес пепельную завесу по всему городу.
Рустика старалась не беспокоить Чикиту лишний раз. Она сама рассчитала кухарку, заметив, что та подворовывает, и сама нашла нового сапожника, когда тот, что всегда тачал ботиночки Чиките, попал в тюрьму за хранение хинина и бинтов для повстанцев.
Новый сапожник, двадцатилетний светлый мулат, шутник, обладатель приятной внешности и мускулистого торса, сыграл краткую, но решающую роль в жизни сеньориты Сенды и ее служанки. Но об этом никто и подумать не мог в то утро, когда он вошел в гостиную, где Чикита, утопая в диванных подушках, плела фриволите. Томас Карродеагуас поклонился и в соответствии с предупреждениями не выказал никакого удивления при виде хозяйки дома. Он разговаривал с ней, как с любой другой клиенткой в элегантном городе Матансас.
— Придется вам расстараться. У меня очень нежные ступни, — заметила Чикита, разуваясь.
— Не извольте беспокоиться, сеньорита, — отвечал мулат. — Я вам сошью такие ладные и удобные ботиночки, что вы и на ночь их снимать не захотите.
Сапожник осторожно обмерил ножки в шелковых чулках и сделал несколько пометок в тетрадке. Достал образцы кожи и пряжек, и Чикита выбрала мягкую блестящую телячью шкуру и кокетливые позолоченные пуговицы.
— А донье не будем заказывать новую обувку? — галантно осведомился Карродеагуас, кивнув в сторону старых башмаков Рустики.
— Нет, и попрошу без нахальства, — поспешила возразить Рустика с напускной досадой, но от Чикиты не укрылось, что сапожник пришелся служанке по нраву.
Вечером, когда Рустика помогала ей облачиться в сорочку, Чикита подняла щекотливую тему:
— Он ведь тебе нравится. Ну, признайся! В этом нет ничего плохого.
Рустика насупилась и отказалась отвечать. Еще в детстве ее отличали скромность и нежелание делиться чувствами, а с возрастом скрытность только усилилась. Комплименты ее раздражали, она славилась тем, что могла влепить добрую пощечину сладострастному наглецу, и вообще служила опровержением бывшей в ходу у белых поговорки: «Не бывает неприступных негритянок и сладких тамариндов».
Много лет назад Чикита слышала от одной рабыни, что серьезным и сдержанным характером Рустика обязана своему появлению на свет. «Бедняжка чудом зацепилась за жизнь», — сказала рабыня кому-то, а Чикита, спрятавшаяся за корзинами с грязным бельем, навострила уши и приготовилась внимать истории.
Старая Минга родила единственную дочь Анаклету, когда совсем уже было потеряла надежду понести, но они всегда плохо ладили. Анаклета росла ленивой, дерзкой и лживой, и взбучки от матери никак не способствовали исправлению ее характера. С самой юности она пристрастилась раздвигать ноги перед мужчинами так же часто, как Минга клала на себя крест.
Когда Анаклета объявила, что беременна, Минга не удосужилась даже разузнать, кто отец. Она упросила их хозяйку, донью Лолу, простить малолетней дурочке прегрешение и заверила, что та исправится.
Но Анаклета отказалась раскаиваться. И с пузом она успевала снюхаться со всяким встречным и поперечным, и стоило мужчине ей подмигнуть, как она тут же бежала с ним в кусты. Минге оставалось лишь надеяться, что внучка — по округлой форме живота она знала, что это девочка, — будет другой, более приличной и менее любвеобильной, чем мать. Она сама собиралась воспитать ее и направить на путь истинный.
Роды случились трудные и продлились двое суток. Когда Анаклета наконец
