таинственных надписей, появившихся на многих стенах в Матансасе: ис-да-ум на-на-ро. Этим посланием мамби давали понять, что, несмотря на аресты и расстрелы, остаются в строю.
— И что эта галиматья означает? — спросила Чикита.
— Это сокращенная фраза: «Испания да умрет на нашей родине», — пояснил Румальдо.
И тут ни с того ни с сего Игнасио в сотый раз взялся рассказывать им удивительную историю о похоронах воробья.
В начале войны 1868 года на Гербовой площади в Гаване, против дворца Генерал-капитана, обнаружился дохлый воробей. Испанцы подняли бучу и, хоть на трупике не было следов ран и птичка вполне могла умереть от старости, заявили, что ее прикончили и подсунули на площадь креолы. Они считали, что революционеры, презрительно величавшие «воробьями» солдат Родины-матери, таким образом их провоцируют. В пику кубинцам они устроили воробью бдение с мессой и погребальным шествием. И хотели было похоронить, но кто-то решил, что хорошо бы отдать птахе последние почести во всех крупных городах. Трупик поместили в хрустальную урну и прокатили по всему острову в торжественной обстановке, с клятвами верности Испании и угрозами повстанцам.
— Сперва треклятого воробья привезли в Матансас, — продолжал Игнасио, отправив в рот последнюю ложку пудинга и дав знак Рустике варить кофе. — Мы с Сиренией только вернулись после медового месяца и думали, это шутка такая. Но когда пичугу выставили для бдения в Испанском казино с венками и почетным караулом, а после отслужили мессу в церкви Святого Петра-апостола, и военные пронесли урну на носилочках по всем улицам города, мы поняли, что дело серьезное.
— Фиглярство! — презрительно фыркнул Мундо.
— Гротескный, но и устрашающий эпизод, — поучительно добавил Игнасио. — После такого люди выучились жить втихомолку, никому не доверять и делать вид, будто никакой войны не идет. Матансас навсегда стал другим!
— Надеюсь, нынешняя война не затянется на десять лет, — подавляя зевок, протянул Румальдо.
— И я надеюсь, — то были последние слова их отца.
В этот миг послышался пьяный хохот с противоположной стороны улицы. Румальдо и Мундо подскочили было к окнам, но Игнасио жестом велел им сесть на место.
Шумели добровольцы, которые все чаще выкатывались на улицы хулиганить, клясть сторонников независимости и палить куда попало из пистолетов. Победы и неминуемый приход в Матансас повстанческих войск не давали им покоя и толкали на поиски приключений.
Шатаясь и выкрикивая ругательства, они проходили мимо особняка семьи Сенда, как вдруг один из них спустил курок, и пуля влетела в окно столовой.
Игнасио рухнул навзничь с изумленным выражением лица, которое в других обстоятельствах показалось бы смешным. Вся грудь была залита кровью, и Румальдо с Мундо кинулись на помощь. Чикита закричала, прибежали Рустика и кухарка и бросились к ней, думая, что она тоже ранена. Но Чикита просто испугалась, потому что не могла самостоятельно слезть со своего специального стульчика красного дерева. Как только ее спустили на пол, она замолчала, подбежала к отцу и погладила его по щеке. Игнасио приоткрыл глаза и устремил на дочь стекленеющий взгляд.
Плача, обещая поквитаться и проклиная Испанию, они отнесли отца в спальню. Чикита попросила, чтобы ее подняли на кровать, стала на колени подле раненого и принялась молиться с таким жаром, что не заметила, в какую минуту он перестал дышать. Когда явился доктор Картайя, за которым сбегала кухарка, одного взгляда на старого друга ему хватило, чтобы понять: он не в силах помочь. Пуля пробила сердце. Он постарался успокоить молодежь, советовал быть благоразумнее и осторожнее. Никаких заявлений в полицию, никаких протестов, лучше всего прикусить язык. Армия, полицейские и добровольцы служат одному хозяину, а значит, попытки подать в суд на виновников только взбеленят испанцев и приведут к тому, что всех Сенда заклеймят неблагонадежными.
— Вы же не хотите, чтобы они ополчились на всю семью, — мрачно пробормотал Картайя и загадочно добавил: — Другие отомстят за кровь вашего отца.
Румальдо отправился в Пуэбло-Нуэво оповестить о случившемся Манон, находившуюся на седьмом месяце беременности, а по дороге отправил телеграмму Кресенсиано. Рустика сняла с трупа одежду и смыла все следы крови. Затем при помощи Мундо одела и прихорошила доктора Сенду так, словно тот собирался на бал. Чикита без слез наблюдала за их хлопотами из качалки, а когда Рустика вышла с тазом заалевшей воды, попросила Мундо взять ее на руки, чтобы она могла в последний раз поцеловать отца.
Потом Эспиридиона Сенда заперлась у себя в комнате и больше не принимала участия ни в чем. Она не вышла утешить Манон, которая истошно кричала в отцовской спальне, и не стала молиться вместе с Канделарией и прочими родственницами. Когда Рустика мягко постучалась и сообщила, что пришел падре Сирило, она велела передать, будто напилась валерьянки и крепко спит, а во второй раз просто послала к черту Рустику, явившуюся с известием, что из Карденаса прибыли Кресенсиано с супругой.
Она предоставила братьям и сестре заниматься похоронами, выбирать гроб, решать, кто будет произносить речь на кладбище, и принимать многочисленных родичей, друзей и пациентов покойного, наводнивших дом. Она чувствовала себя опустошенной, не могла и пальцем пошевелить. Однако Рустика хорошо знала, что даже горчайшая беда не лишит Чикиту аппетита, и все время носила ей кофе с молоком и хлеб с маслом, чтобы та не мучилась еще и голодом.
Когда вынесли труп и дом погрузился в безмолвие, Чикиту наконец отпустило, и без удушающих всхлипов обильные крупные слезы потекли по ее щекам. Она предпочла бы находиться в забытьи, но ум, напротив, оставался ужасающе, до раздражения ясным. Она оплакивала отца, но догадывалась, что скорбит не только по нему. Проклятая пуля разрушила последнюю и важнейшую опору ее маленького мира. Он вот-вот грозил рухнуть. Сколько еще продлится хрупкое равновесие? Когда ему суждено переломиться?
Вскоре после похорон по Матансасу разнесся слух, будто одного добровольца нашли повешенным на сейбе в лесу неподалеку от Ла-Кумбре. Когда товарищи обнаружили труп, хищные птицы уже выклевали ему глаза. Поговаривали, что это убийцу Игнасио Сенды настигла месть, но братья и сестры Сенда не очень-то поверили.
Эспиридиона отказалась переехать в Пуэбло-Нуэво к Манон и также отвергла приглашение Канделарии. Доводы сестры и крестной, утверждавших, что с ними ей будет лучше, не подействовали: они оставили неисправимую упрямицу в покое, утешаясь тем, что рано или поздно она сама одумается. Но Чикита не изменила мнения, даже когда адвокат созвал все семейство и огласил завещание Игнасио Сенды, по которому каждому ребенку доставалось не так уж много денег, как они наивно полагали. Насчет особняка доктор оставил весьма точные распоряжения: продать его
