севере Италии, темное, рубиновое «Неббиоло».
– Это название, – сказал он, крутя бокал в руке, – происходит от итальянского слова nebbia, означающего туман. В октябре, во время урожая, сильный туман опускается на эту область… итальянцы говорят, что земля плачет, не желая отдавать свой прекрасный виноград.
Я сделал глоток и ахнул.
– А может быть, оно так зовется потому, что приводит к сильному похмелью.
Даже для человека, привычного к «Бинни Скотт», «Неббиоло» было очень крепким.
Несколько следующих дней мы пировали, то с вином, то без вина. Мы сочетали сыры со всем, что находили в кухне – чаппати[27], свежим манго, личи, лаймовым вареньем – и жили, как выразился Николас, безо всякой чечевицы.
Однажды вечером мы вышли во двор.
Был прекрасный вечер, свежий, ясный, почти полнолуние, и рядом со мной – я все еще не мог в это поверить – Николас. Его движения были, как всегда, тихими и плавными. Мы обошли лужайку, то входя в круг лунного света, то выходя из него. Один раз, два, и еще, и еще, пока я не сбился со счета. В следующие месяцы это стало нашим ритуалом. Рано вечером, поздно ночью, на рассвете мы гуляли – иногда молча. Один и тот же маршрут, размеченный невидимыми указателями. Каждый предмет занят тем, что пишет свою историю. Река среди песка, папоротник среди угля, камень у скалы, наши следы на земле или снегу. Печати символов, более или менее стойкие, карта наших перемещений во времени.
Весь мир вокруг нас – памятные листки и подписи.
Ночь становилась глубже, мир терял края. Деревья вокруг нас были уже не деревьями, они становились формами, лишенными имен, взмывали в небо во внезапном освобождении. Замысловатые загадки. Вот что дарит тьма – избавляет от ноши того, чем мы обычно являемся.
В темноте я видел лучше, чем когда-либо при свете.
Где-то на востоке, над горизонтом, вспыхнул бледно-оранжевый свет далекого, неспящего города. Здесь мы были вдали от него, вселенная расширялась, отдавала себя нам и только нам. Мы могли быть ее последними жителями. Так я себя ощущал, бродя рядом с ним по саду, и воздух кружился в пространстве между нами. Это могло быть только сейчас, это могло быть только здесь, это могло быть только с ним.
Почти абсолютное счастье.
Мы сели на плетеные стулья, промокшие от росы, он откинулся назад, посмотрел на луну, висевшую высоко в небе, почти скрытую за ребристыми облаками. Николас. Я повторял его имя про себя и думал, когда – будет ли это когда-то? – осмелюсь произнести его вслух. Ни. Ко. Лас.
Я тоже чуть откинулся на стуле, тут же ставшем неустойчивым. Серебристая темнота и бахрома деревьев покачнулись. Перед прогулкой мы выпили немного вина, и теперь оно улеглось где-то между моими глазами, шумело в ушах. Глубокие раны, которые оставил во мне Ленни, наполнились дымом и грустью – той грустью, что, я знал, никогда не уйдет.
Все, что не мы, смотрит в ответ на все, что мы есть.
Видимо, я пробормотал эти слова вслух, потому что Николас спросил, люблю ли я Одена.
– Не я. Ленни. Ленни любил его стихи…
Не знаю, воздух ли стал тяжелее, когда прозвучало его имя, или мое сердце.
– Кто такой Ленни?
– Он – был моим другом… он погиб.
Николас молчал, смотрел на меня через стол.
Были сложности…
Он внимательно выслушал мою урезанную, официальную версию – Ленни был «нездоров», что-то пошло не так с дозировкой лекарства, – а потом наклонился ближе, положил на мою руку ладонь, теплую, живую.
– Кавафис говорит… hetani sintomos o oraios bios… Пойдем, – тихо добавил он, – пора в дом.
Он поднялся, я вслед за ним. Сад погрузился в глубокий сумрак, лужайка стала темным бассейном, луна скрылась за облаками и исчезла. Прежде чем мы добрались до бунгало, я остановился и повернулся к нему.
– Что это значит? – мой голос тонул во тьме, я с трудом осмелился на него смотреть. Он наклонился ближе – я чувствовал его дыхание, полное тумана, морских водорослей, чего-то сладкого – и обнял меня.
– Прекрасная жизнь коротка.
В другие ночи, долгие и беспокойные, я лежал без сна в комнате, где не было ни часов, ни календаря, и смотрел в темноту. Ко мне возвращалось ощущение, что я расколот на миллион частей. Что дыхание застряло у меня в горле.
Вот почему я поднялся на башню.
Потому что мне казалось, будто наверху я смогу дышать.
Я прислушивался к звукам жизни. На рассвете погружался в прерывистый сон без сновидений. Иногда ощущение разбитости отступало, но тупая боль, бегущая по моему телу, по ребрам, между ними, меняющая свое направление, когда я менял положение, не уходила. Я начал понимать, что она останется со мной навсегда. Смерть. Потеря.
Пустые места во мне наполнились эмоциями странной формы, не совсем подходившими, давившими на нервы и друг на друга. Разрушавшими плоть и кости.
Иногда я сидел у аквариума. Смотрел, как он горит скрытым светом. Его собственный мир, окруженный стеклом, сиял, как сине-зеленый драгоценный камень. Я смотрел, как рыбы порхают в воде. Как морские коньки медленно плывут между листьями.
Расскажите мне, откуда вы. Как вы это пережили.
Они смотрели на меня глазами, похожими на капли древнего дождя, отражавшие море и все, что несли его волны.
Однажды вместо того, чтобы пойти к себе, в комнату для гостей, я направился к задней части бунгало. Николас оставил дверь открытой. Он лежал в постели, его одежда висела на стуле. Свет лился в окно, падая на его белую, как пена, кожу. Я стоял у двери, порог поднимался у меня под ногами. Он проснулся и смотрел. Потом поднял руку и пригласил меня войти.
Я молча подошел к нему, пол под моими босыми ногами казался ледяным. Было не холодно, но я дрожал, и во рту пересохло, как будто я пробежал много миль. Он отодвинулся в сторону, я забрался на кровать и лег на то место, которое он освободил для меня. Нас разделяло не больше дюйма, и все же мне казалось, между нами самый широкий каньон – я не мог дотянуться до него рукой. Наверное, он не ожидал, что я лягу рядом. Думал, я останусь стоять. Неподвижный. Не в силах ориентироваться.
Он чуть повернулся, его частое дыхание обожгло мне ухо и щеку.
– Я хочу пить, – выпалил я. Не знаю, почему из моей нервозности родились именно эти слова.
Он взял с прикроватного столика кувшин, поднес к губам, придвинулся
