ко мне лицом. Когда мои губы коснулись его губ, это показалось мне поцелуем океана.
Голубой, пыльный воздух, звук только нашего дыхания. Подожди, шептал он, подожди.
Я сполз вниз, сдвинул опутавшую его простыню. Он положил ладонь мне на грудь, раскрывшуюся, как веер, от ребра до ребра – я слышал, как гулко колотится о них мое сердце, когда он вновь толкнул меня на кровать. Наклонившись ко мне, смеясь, он сказал:
– Хотя я понимаю, почему ты так торопишься…
Я повернулся к нему, смущенно улыбаясь.
– Не надо стесняться, – он прижался бедрами к моим. Сквозь простыню я чувствовал его тело. С моих губ сорвался тихий стон, и я почувствовал, что это ему понравилось.
Он прижался лицом к моей щеке с неожиданной нежностью и сказал:
– Почему бы тебе не расслабиться?
Я закрыл глаза и глубоко вдохнул. Его запах, сладкий и соленый, резкий привкус пота.
Я нерешительно поднял руки, робко положил их ему на талию. Большего я не смел. Он провел языком по моим губам – не целуй меня, – и я с трудом сдержался, желая, больше всего на свете желая его не слушаться. Это было бесконечно – головокружительный круг, обжигающая, переливавшаяся петля. Как в тумане, я чувствовал, что он развязывает узел моих шорт, но он не сразу запустил в них руку, позволив ей задержаться, гладить, ласкать.
Когда он наконец прижал меня к себе, что-то раскололось в моей груди. Рыдание. Но не то, которое он мог бы понять.
Если были слезы, он их не видел. И мои стоны принял за что-то другое.
И только тогда наступило освобождение, исчезло чувство вины. Мои пальцы впились в его талию. Он двигался надо мной, как волна, больше не нуждаясь в прикосновениях. Я дрожал, изгибаясь, и все вокруг меня падало, пока не осталась лишь его близость, не имевшая веса, не имевшая формы.
Вымывшись, я вернулся и увидел, что он лежит на спине, откинув простыни. Он был скользким и серебристым. Я не мог, не смел действовать дальше.
Я подошел ближе, он положил руку мне на плечо. Я посмотрел на него, и его глаза вспыхнули, как пепел.
Он взял мою руку, положил себе на бедро, склонился ко мне, целуя, покусывая нижнюю губу.
Я был открыт его указаниям. Инстинкту. Я чувствовал, что такого не может случиться, что мне никогда не привести его туда, куда он позволил мне добраться. Я слишком неловкий, думал я в панике, слишком неуклюжий, слишком… недостаточный. Я двигался быстрее, пытаясь найти момент, который должен запомнить и совершенствовать. Пока наконец его пальцы не впились мне в волосы. Его рот раскрылся в безмолвном стоне, грудь поднималась и опадала в быстрых и частых вздохах. Прошло много времени, прежде чем он открыл глаза, теперь мягкие и далекие, мирные, как лужицы расплавленного свинца, улыбнулся и произнес мое имя.
– Неемия.
Морские коньки – странные существа.
В вертикальном положении они скорее скользят, чем плывут, двигаясь по течению. Их кожа не покрыта чешуйками, она тонко натягивается на крепкие костные пластинки с замысловатым рисунком в виде полос, пятен, завитков и крапинок. Полупрозрачный желтый, электрический зеленый, ливерно-красный, романтичный оранжевый. Пару они выбирают надолго, если не на всю жизнь.
Где-то в Китае их сушат и заряжают, обмакивают в суп и виски, и считается, что они дарят вечную молодость и мужскую силу.
Они принадлежат к тому самому редкому семейству рыб, известному мужской беременностью.
И, что самое чудесное, они танцуют.
Их ритуальные ухаживания начинаются на рассвете. Переплетясь хвостами, коньки плывут в унисон, грациозно кружась в воде. Они меняют цвет. Они погружаются и поднимаются, выматывая партнера по танцу долгой утомительной рутиной.
Несколько раз мы с Николасом пытались мельком увидеть танец, особенно если пили до поздней ночи.
– Сейчас четыре часа утра… подождем наших морских любовников?
Но то ли они стеснялись, то ли, как я предположил, на самом деле не любили друг друга, только мы так и не увидели, как они танцуют.
Это миф.
Может быть, они танцевали только в море.
Я часто задавался вопросом, что случилось с парой в аквариуме Николаса. Вернул ли он их талантливому владельцу магазина в Чандни Чоук? Подарил ли он их какому-нибудь любителю морских созданий, и если да, то кому? Живы ли они или погибли?
Наверное, я мог выяснить это на концерте, билет на который он мне прислал.
Прошло уже две недели. И я так и не решил, приду или нет.
Я плыл по течению. И лондонская осень, окружавшая меня, плавно вплыла в зиму.
Деревья, голые и бесплодные, театрально тянули к небу руки и пальцы в эпической печали: Электра, скорбящая об Агамемноне, Медея – о Ясоне, Гекуба – о Полидоре. И всегда – ветер, трагический ветер.
Я шел по Рассел-сквер, любуясь тем, как изменился парк, как листья за ночь упали, скрылись из вида, мокро приклеились к траве и мощеным дорожкам. Лужайки опустели, по скамейкам рассыпались одинокие фигуры, в центре с сиротливой закономерностью журчал фонтан. Мое назначение на должность научного сотрудника обеспечило меня приятной занятостью, и к тому же это было легко. На два дня в неделю мне предоставляли кабинет, маленькую пыльную комнатку, которую в другие три дня занимал кто-то еще, и к тому же сюда скидывали бумаги и папки со всего отдела. Вдоль комнатки выстроились пустые ящики, а я сидел в центре, за опрятным столом, и приглядывал за никому не нужной мебелью.
– Это лучшее, что мы можем дать, – виновато сказал Сантану, показывая мне комнатку.
– Но это… – я указал на окно с видом на небольшой клочок сада, над которым нависал серебристый дуб с блестевшими от дождя листьями, – это идеально.
Здесь я встречался со студентами, читал их работы и делился какими мог советами, как отточить творческое мастерство. Те, кто ко мне заходил, засыпали меня вопросами, их лица были отмечены пристальной рассудительностью. Я любовался их серьезностью; не помню, чтобы я в студенческие годы был таким увлеченным, таким целеустремленным. Неужели все так быстро изменилось?
Нет, тут же поправлял себя я. Прошли годы с тех пор, как я закончил университет.
Выходные я обычно проводил с Сантану и Евой, иногда им составляла компанию Тамсин. Они водили меня в места, которые, по их мнению, могли мне понравиться: на спектакль под открытым небом в Ридженс-парке (хлынул дождь, когда Оливия объяснялась в непрошеной любви к Цезарио), в новое кафе в Ислингтоне (цены там оказались такими же возмутительными, как сангрия), на прогулку по Хайтгетскому
