высветила спокойствие задумчивой крестьянки-матери, быть может, даже ее превосходство над ученой дочкой… И оттого усмехнулась невольно.
— Кабы вы, бедняжки, не жили так далеко, было бы всегда и у вас свежее яблочко из родительского погреба… Сад, слава богу, не оскудел, и урожай с осени до лета хранится… Кушай на здоровье!
Уговаривать не пришлось. Дочка уже аппетитно хрустела сочным яблоком, наслаждаясь прохладной сладкой мякотью.
— А теперь почистим картошечку! Славная она у вас! — весело сказала Анна. Но, пока разглядывала, где что лежит, мать уже наполнила большую миску вымытыми картофелинами, круглобокими, крупными и свежими, будто только-только с огорода.
Анна срезала кожуру аккуратной тонкой ленточкой, словно хотела посмотреть, какой она выйдет длины. Мать хлопотала у печи, наломала щепок и выбежала за дровами.
И в эту минуту в хату вошла Гафия, старшая сестра Анны. Прослышала, видно, что пожаловала из города докторша, вот и поспешила, не так, конечно, чтобы проведать, как выведать… Пришла не без надежды: разжиться бы какими-нибудь лекарствами от боли в желудке и ломоты в пояснице. К тому же знала, что мать должна вернуться с Ясеневой, вот и думала раздобыть у нее молока хоть для кошки. Вообще же Гафия без дела в дорогу не пускалась: если не найдет чего полезного для хаты, найдет пищу для языка…
В затрепанной юбке, в резиновых сапогах на босу ногу, подурневшая и унылая, была она такой не от работы, что горела в руках, а от странного, вздорного характера. Не ходила она, как все люди, а бегала, не говорила, а кричала и, хоть времени было невпроворот, вечно спешила…
И с Анной поздоровалась сдержанно, холодно, та сразу и не поняла, с чего бы… Уселась возле стола и с минуту разглядывала, как орудует ножом ученая сестра, следуя давней маминой науке бережливости и аккуратности. Потом оглядела комнату и спросила:
— А мама где? — словно только это и было ей нужно.
— Токан хотим сварить, вот и пошла за дровами. Давненько я его не ела. Пообедаешь с нами? — Анна радушно приглашала сестру, пытаясь в то же время понять причину ее недовольства.
Из-за хаты донесся стук топора. Сначала размеренный, спокойный, видно, кололи мелкое для растопки, потом удары стали частыми, наверное, попалось сучковатое полено, а тут уж не бабья сила нужна… Хоть, собственно говоря, мать никогда не знала границы между трудом мужским и женским, потому и видели ее люди и за плугом, и за бороной, и с топором на рубке леса, и с косой на поле… Что нужно было, за то и бралась… И сейчас стук в сарае сделался вдруг молодецким, раздался треск обуха по колоде — без такой не обходится на Верховине ни один дровяной сарай.
Сестры прислушались.
— Сбегай помоги маме! — Анна бросила нетерпеливый взгляд на Гафию. Право командовать младшая захватила только по недостатку практического опыта в деле рубки дров…
— Если по-честному, сестрица, и сама могла бы дров принести… Чего понадобилось матери идти, ты-то помоложе да посильнее?.. — выговорила Гафия, но этого показалось недостаточно, и она добавила: — Ты тут ножичком и картошечкой забавляешься, а там мама топором через силу машет! И отец хорош — не позаботился, чтоб всего хватило!
— Да не знаю я, где что в сарае лежит, что нужно рубить, а чего нельзя… Как-то топорище на щепки расколола, так отец успокоиться не мог, ругал, будто оно из чистого золота… — Анна словно оправдывалась не только перед Гафией — перед всей семьей.
— Болтай ерунду! Лак на ногтях бережешь! — не хотела угомониться старшая.
Анна знала докучливый, въедливый характер сестры, но все же такой встречи не ожидала. Почти год минул с тех пор, как они виделись в последний раз, отчего же сейчас Гафия так груба?
— Лак от картошки скорее сойдет, чем от топора, да и руки почернеют… — Анна пыталась свести разговор к шутке, вытерла передником руки и протянула их сестре.
Гафия смутилась — и следа лака на ногтях не было… Дернула сердито плечом, нехотя усмехнулась.
— Небось стерла, как в село ехала. В городе не одни ногти мажут, и губы насандалят, и брови выщипают… — Она демонстрировала необычайную осведомленность в городских ухищрениях.
— Положим, в таких делах сейчас и село не отстает! Сама видела! — Анне хотелось мирно закончить разговор.
Она знала тяжкую, убогую судьбу старшей сестры. Была Гафия в семье первой на выданье, и, значит, выпало ей на долю самое трудное. И замуж шла вскоре после войны, в голодные годы, так, будто силком из хаты выпихивали. Приданого всего-ничего, женихов тоже не густо, и отдали ее не за того, о ком мечтала, а за того, кто первым порог со сватами переступил… Но сейчас Анна невольно подумала: что за злобная оса ужалила сестру, что овладел ею такой воинственный дух? И все же помнила, нужно уступать старшей, может, когда и промолчать, ведь, кроме всего, и образование обязывало быть снисходительной…
Воцарившееся молчание угнетало. Ведь есть же о чем поговорить, о чем расспросить друг друга! А они не находят слов. И стук из дровяного сарая как будто доносится сильнее… Но только мать отложила топор, как в тишине комнаты, казалось, стало слышно, как нож скользит по картофелине…
Внесла охапку наколотых поленьев. Поздоровалась со старшей дочерью, по привычке спросила, здоровы ли домашние. Конечно, мать отлично знала все ее дела, но таков был обычай… Доброе это внимание заставило Гафию смягчиться, и она сразу же засуетилась по хозяйству: аккуратно сложила сброшенные на пол дрова и нашарила спички, чтобы разжечь огонь.
— Лучше бы Анне подсобила! — Мать заботилась о младшей.
— А я хочу вам! — Старшая упрямо возилась с растопкой.
Анна как будто ничего не слыхала. Вдруг пришло к ней чувство, словно вернули ее в милое детство, исчез куда-то груз прожитых лет, притихла боль обид и потерь, заглушивших беззаботность и наивную доверчивость той далекой поры… И почудилось ей, взрослой, что прикоснулась она к благодатной купели, которая не только возвращает стремительно промелькнувшую молодость, но и дарует заново сказку вечного детства… И понимала: это ворожат стены старой хаты, ее тепло, такое родное и близкое, сросшееся с душой…
Исподтишка взглянула на Гафию, хлопотавшую у печи. Казалось, сестра в каждом движении была прежней — такой же проворной, умелой, хозяйственной… А ведь Анна знала, что она, работящая, терпеливая, нетребовательная, в женской своей жизни горько обездолена… И, зная это, готова была простить и колючий характер, и ворчливую придирчивость, и вечное брюзжание, и откровенную скупость. А сколько упреков приходилось выслушивать, когда училась в
