Между тем Лукреция, проведя несколько праздничных дней с отцом и братьями, удалилась в монастырь Святого Сикста: никто не знал истинной причины этого уединения, а Чезаре, питавший к ней любовь странную и неестественную, так и не смог ее уговорить подождать до его отъезда в Неаполь. Такое упрямство сестры оскорбило его до глубины души; к тому же с того дня, как герцог Гандиа появился на шествии в своем ослепительном одеянии, Чезаре стало казаться, что она, предмет его кровосмесительной страсти, охладела к нему. Его ненависть к сопернику возросла до такой степени, что он решил отделаться от него любой ценой и велел начальнику своих головорезов тем же вечером явиться к нему.
Микелотто уже привык ко всяческим таинственным поручениям, которые почти всегда имели целью содействие в любовном приключении и совершение мести. А поскольку и в том и в другом случае он получал приличное вознаграждение, то и на сей раз счел нужным явиться в назначенный час и был проведен к хозяину.
Чезаре Борджа стоял, прислонившись к большому камину; одет он был не в кардинальскую мантию и шапочку, а в черный бархатный кафтан, в прорезях которого виднелся шелковый камзол того же цвета. Одной рукой он теребил перчатки, другую же положил на рукоятку отравленного кинжала, с которым никогда не расставался. Это был обычный его наряд для ночных похождений, поэтому Микелотто ничуть не удивился, увидев его; однако глаза кардинала метали пламя, еще более грозное, чем обычно, а щеки, всегда бледные, были мертвенно-белыми. Микелотто хватило одного взгляда, чтобы понять: разговор предстоит не из веселых.
Чезаре жестом велел ему затворить дверь, что тот сразу и сделал, затем помолчал, пытаясь взглядом проникнуть в самые дальние тайники души беззаботного головореза, который стоял перед ним, обнажив голову.
– Микелотто, – начал он голосом, в котором, несмотря на волнение, слышались насмешливые нотки, – как ты находишь: идет мне этот наряд?
Как ни привычен был сбир ко всяческим обинякам, которыми обычно пользовался хозяин, прежде чем перейти к делу, но на сей раз вопрос прозвучал столь неожиданно, что он на несколько мгновений онемел и лишь потом ответил:
– Замечательно идет, ваше высокопреосвященство, благодаря ему вы выглядите словно заправский вояка, – тем более, что в душе вы и есть вояка.
– Я рад, что таково твое мнение, – проговорил Чезаре. – А теперь скажи: знаешь ли ты, кто причиной тому, что вместо этого платья, которое я могу надевать лишь ночью, днем мне приходится скрываться под мантией и шапкой кардинала и разъезжать по церквам и консисториям, вместо того чтобы вести в бой прекрасную армию, где ты мог бы иметь чин капитана, а не быть, как сейчас, начальником кучки жалких сбиров?
– Да, ваше высокопреосвященство, – отозвался Микелотто, с первых же слов Чезаре догадавшийся, к чему тот клонит, – причиною всему этому – его светлость Франческо, герцог Гандиа и Беневенто, ваш старший брат.
– А знаешь ли ты, – продолжал Чезаре, одобрив ответы собеседника лишь кивком да горькой улыбкой, – знаешь ли ты, у кого есть богатство, но нет таланта, есть шлем, но нет головы, есть меч, но нет руки?
– Опять-таки у герцога Гандийского, – ответил Микелотто.
– А тебе известно, – не унимался Чезаре, – кто беспрестанно становится на пути моего честолюбия, богатства и любви?
– Все тот же герцог Гандийский, – сказал Микелотто.
– И что ты об этом думаешь? – осведомился Чезаре.
– Думаю, что он должен умереть, – хладнокровно заключил сбир.
– И я того же мнения, Микелотто, – шагнув к собеседнику и схватив его за руку, признал Чезаре. – Об одном лишь жалею – что не подумал об этом раньше: ведь если бы в прошлом году, когда король Франции пошел на Италию, у меня был меч на боку, а не распятие в руках, теперь я уже был бы правителем какой-нибудь недурной вотчины. Папа хочет приумножить свои богатства, это ясно, вот только он ошибся в средствах: это меня он должен был сделать герцогом, а моего брата – кардиналом. Будь я герцогом, я добавил бы к его могуществу неустрашимость человека, умеющего поставить на своем. Тот, кто хочет достичь высшей власти в герцогстве или королевстве, должен топтать препятствия, что попадаются ему на пути, и идти свободно, не обращая внимания на страдания плоти, на самые острые шипы; он должен наносить удар с закрытыми глазами, мечом или кинжалом, чтобы пробить дорогу к богатству; он не может бояться замочить руки в собственной крови; он, наконец, обязан следовать примеру, показанному любым основателем империи от Ромула до Баязида, которые стали государями, только совершив братоубийство. Что же, Микелотто, ты верно сказал, я должен сделать так и от этого не отступлюсь. Теперь ты знаешь, зачем я тебя позвал; я не ошибся, на тебя можно рассчитывать?
Как и следовало ожидать, Микелотто, видевший в этом преступлении путь к богатству, ответил Чезаре, что он в его распоряжении – пусть хозяин лишь укажет время, место и способ. Чезаре ответил, что времени немного, поскольку скоро ему придется отбыть в Неаполь, а что касается места и способа, то тут все зависит от обстоятельств; словом, они должны дождаться удобного момента и действовать.
На следующий день после того, как было принято это решение, Чезаре узнал, что его отъезд назначен на четверг 15 июня, и одновременно получил приглашение от матери отужинать с нею 14 июня. Ужин давался в его честь как прощальный. Микелотто получил приказ к одиннадцати вечера быть наготове.
Стол был накрыт на свежем воздухе в чудесном винограднике, которым Ваноцца владела неподалеку от церкви Сан-Пьетро-ин-Винколи; приглашены были Чезаре Борджа, виновник торжества; герцог Гандийский, он же князь Скуиллаче; донна Санча, его жена; кардинал Монтереале, он же Франческо Борджа, сын Каликста II; дон Родерико Борджа, комендант папского дворца; дон Гоффредо, брат кардинала Джованни Борджа, легата в Перудже, и Альфонсо Борджа, племянник папы; словом, за столом собралась вся семья, за исключением Лукреции, не захотевшей прерывать свое уединение.
Пиршество было роскошным; Чезаре выглядел веселее обычного, а герцог Гандийский, казалось, радовался, как никогда в жизни.
В середине ужина какой-то человек в маске вручил герцогу письмо. Тот, зардевшись от радости, сломал печать и, прочтя, ответил посланцу коротко: «Буду», после чего поспешно сунул письмо в карман, однако Чезаре успел разглядеть на нем почерк своей сестры Лукреции. Тем временем посланец удалился, так что никто, кроме Чезаре, не обратил на него внимания: в те времена любовные записки весьма часто приносили мужчины в маске или женщины под покрывалом.
В десять часов гости встали из-за стола и, поскольку воздух был тепел и чист, стали прогуливаться под прекрасными соснами, росшими подле дома Ваноццы, причем Чезаре ни на секунду не терял брата из виду; в одиннадцать герцог Гандийский распрощался с матерью. Чезаре последовал его примеру, объяснив, что ему еще нужно вернуться в Ватикан и проститься с папой, так как рано утром он уезжает. Предлог был тем более благовидный, что папа обычно ложился спать лишь часа в два-три ночи.
