Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
В работе Александр Блок соблюдал совершенный порядок. Например, все письма и стихи, когда-либо приходившие к нему, были разложены по хронологии, помещены в пакет с фамилией и тщательно перевязаны. Среди корреспонденции, которую он получал, было множество писем от незнакомых людей, часто вздорных или сумасшедших. Однако от кого бы ни было письмо, поэт отвечал на него непременно, все письма были им перенумерованы и в конце концов дожидались своей очереди. Более того, каждое письмо отмечалось Блоком в особой книжечке — толстая, с золотым обрезом, переплетенная в оливкового цвета кожу, она и сегодня лежала на видном месте, на его аккуратнейшем, без единой пылинки, письменном столе. Листы книжки были разграфлены: номер письма, от кого и когда получено, краткое содержание ответа и дата…
Так было заведено Блоком еще до германской войны, и после возвращения в Петроград он по возможности не отступался от своих привычек, полагая, что порядок в бумагах сберегает значительное количество времени и труда.
— Откуда в тебе это, Саша? — удивлялись приятели. — Немецкая кровь, что ли?
— Немецкая кровь? Не думаю, — пожимал плечами Александр Блок. — Скорее, самозащита от хаоса. Склад души…
Блок всегда нанимал квартиры высоко — так, чтобы из окон открывался простор. На Офицерской улице, возле набережной реки Пряжки, из его кабинета на четвертом этаже открывался широкий вид на Новую Голландию. Окрестные фабрики до революции дымили, но довольно далеко, так что не коптили окон. За эллингами Балтийского завода просматривались леса возле Сергиевского монастыря, еще несколько церквей и мачты парусников, хотя море было закрыто домами.
Кабинет был обставлен мебелью красного дерева в стиле «русский ампир» и представлял собой светлую и просторную комнату, поражавшую каждого, кто впервые здесь оказался, своей чистотой. Все было прибрано, аккуратно распределено по местам и лежало, не нарушая заведенного порядка. Возле окна стоял большой письменный стол, а кожаный диван и несколько кресел простой, но удобной формы дополняли собой обстановку. На стенах висели несколько оригиналов и хороших копий любимых Блоком вещей — в том числе акварель «Жуковский на берегу Женевского озера», рисунок Николая Рериха и «Мадонна» Сальви, чем-то напоминавшая жену поэта, — а также темный ковер.
А еще в кабинете стояли друг против друга вдоль стен два больших книжных шкафа… Один шкаф, с раздвинутыми занавесками, был набит книгами. Стекла другого шкафа обыкновенно оставались затянуты зеленым шелком. Вместо книг в нем когда-то стояли бутылки любимого Блоком бургундского вина «Нюи» — наверху полные, внизу опорожненные. Тут же прятались пробочный штопор, несколько стаканов и полотенце. В процессе работы поэт постоянно подходил к этому шкафу, наливал себе вина, залпом выпивал стакан и опять садился за письменный стол. Через час снова подходил к бутылке, потому что без этого он совершенно не мог работать…
Сейчас, впрочем, хорошего вина было не достать — его выменивали на «блошиных рынках» или покупали у спекулянтов за несусветные деньги. Поэтому приходилось довольствоваться остатками старых запасов, самогоном или тем, что с собой приносили друзья и знакомые.
…Александр Блок посмотрел за окно, на закатное небо, окрашенное кроваво-красным цветом вечерней зари. Со второго этажа вид, конечно же, был не тот, что открывался с высоты четвертого, однако…
Он затворил дверцу шкафа и вернулся обратно к столу, на котором сегодня лежали пометки и записи, сделанные еще в семнадцатом году:
Затерян в безднах Души скудельной Тоски смертельной Бросаясь в вихорь вихревой Всадник мне навстречу Смерть Смерть Смерть Смерть…
Поэт перевернул страницу и прочитал еще несколько строк:
Женщина на лошади — в пруд И каждая вена чернеет весной Из фонтана всем телом дрожа…
После этого следовало почти оформившееся стихотворение:
В своих мы прихотях невольны, Невольны мы в своей крови. Дитя, как горестно и больно Всходить по лестнице любви. Сребристый месяц, лед хрустящий, Окно в вечерней вышине — И верь душе, и верь звенящей, И верь натянутой струне. И начиная восхожденье, Мы только слышим без конца Пенье лица.
Дальше были какие-то наполовину забытые рифмы и образы:
На белой льдине — моржий клык К стене приемного покоя Носилки прислонил…
Древний образ в темной раке, Перед ним подлец во фраке, В лентах, звездах и крестах… Но нельзя его оплакать И нельзя его почтить, Потому что там и тут, В кучу сбившиеся тупо Толстопузые мещане Злобно чтут Дорогую память трупа — Там и тут Там и тут…
После набросков поэтического характера на столе оказался черновик дневниковой записи все того же семнадцатого года:
«Меня ужасно беспокоит неумение — и нежелание! — нашей интеллигенции радикально перестроить строй души и головы. Здесь, в колыбели Революции, это, конечно, особенно заметно…
Вечные слухи и вечная паника — у кого-то она выражается в умной иронии, у кого-то — в отъездах куда-то, в запирании подъездов и прочем, хотя, по существу, разницы нет. На деле, Петроград теперь находится в состоянии такого образцового порядка, в каком никогда не был, а мелкие беспорядки только подчеркивают общий порядок. И охраняется город ежечасно всем революционным народом, как никогда не охранялся. Этот факт, сам по себе, приводит меня иногда просто в страшное волнение, вселяет особый род беспокойства — я чувствую страшное одиночество, потому что, за редкими исключениями, ни один так называемый интеллигентный человек не может этого понять. В общем, как это ни печально, я нисколько не удивлюсь, если победивший народ — умный, спокойный и понимающий то, чего интеллигенции не понять, — начнет совершенно спокойно и величаво вешать и грабить интеллигентов. Для водворения порядка, для того чтобы очистить от мусора мозги страны».
Блок задумался. Хотел вырвать и выбросить пожелтевший листок, но не стал. Вместо этого пододвинул к себе блокнот и сделал в нем новую запись:
Под игом насилия человеческая совесть умолкает, и тогда человек замыкается в старом. И чем наглей насилие — тем прочнее замыкается человек! Так случилось с Европой под игом войны, с Россией — после октября семнадцатого…»
Почерк у Блока всегда был красивый и четкий. Писал он, не торопясь, уверенно, твердо. Отличное, как и все остальные письменные принадлежности, перо плавно двигалось по бумаге…
— Можно к тебе, Саша?
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 37
