казалось, что кто-то обвиняет его и спорит с ним. Кто-то пробуждал в нем мысль, что вся жизнь его будет в зависимости от этого поступка, что он никогда не освободится от него, что он никогда не избавится от сознания своего греха. Колька против воли стал понимать, что он зашел слишком далеко в своем стремлении к легкому обогащению, что пошел он на слишком трудное предприятие, которое не может ничем вознаградиться.
Как мог, боролся Колька с этим мучившим его сознанием, но продолжал упорно взрывать могилу, которая уже чернела под ним, и он постепенно опускался в вырываемую под собою яму. Он не хотел еще расстаться со своей безумной идеей. Ему чудилось, что его окружают и постепенно надвигаются на него наполняющие кладбище призраки, которые шепчут ему укоры и обвинения. Роя землю, согнувшись над лопатой, не глядя никуда, а лишь в одну чернеющую под собой яму, он сопротивлялся своим чувствам, боролся. Страшась, проникаясь холодом ужаса, он твердил одно для своего успокоения, что он во что бы то ни стало должен иметь мертвую свечу, в ней только он видел свое счастье. Колька считал, что он достаточно натерпелся горя и лишений, чтобы пренебречь возможностью разбогатеть. Покойнику жир не нужен, он ему лишний, а между тем, сколько пользы от него для живых, и потому он считал себя вправе не признавать святости могилы и неприкосновенности мертвых; он был ожесточен и отстранял от себя все мысли, предостерегавшие его от безумного поступка. Колька понимал хорошо, что невольно охватившие его робость и минутами страх происходят от суеверия, с которым он боролся, что надвигавшиеся на него как будто призраки не более, как игра воображения, против которого он бессилен, что мертвецы не могут вставать, но все таки страх сковывал его все крепче и крепче, душа его холодела, зубы бились от охватывавшего его трепета. Колька старался победить самого себя, хотел, чтоб разум его взял верх над душой и чувством, и, наперекор всему, решил во что бы то ни стало добиться своего. Он отстранял от себя тяжелые предчувствия, а между тем, не мог уже смотреть по сторонам, ему казалось, что белые тени собираются со всего кладбища, приближаются к нему, все теснее и теснее окружают его призрачной толпой, ужасаясь его святотатственной работе. Между Колькой и сонмом кладбищенских призраков как будто происходила безмолвная борьба, Колька чувствовал, что приходит конец его сознанию и разуму, что он не выдержит, что страх побеждает его, что он отдается во власть ужасных сил, которые захватывают его. Он делает последнее усилие, лопата его ударяется в крышку гроба, еще момент, и он победил. Колька сорвал доску: пред ним лежала — его мать.
Неизвестно, слышал ли кто крик выскочившего из могилы своей матери Кольки, но крик этот мог разбудить всех мертвецов. Но какой затем дьявольский и чудовищный хохот, визг и шум разразился кругом, казалось — все кладбище заколыхалось и задрожало. Колька, обезумев, вступил в отчаянную борьбу с напиравшими и притаившимися вокруг него призраками, которые росли, лезли и теснили его. Он отталкивал их бешено руками, но они не поддавались ему, он натыкался на них, его цепляли за платье, рвали тело… Колька бежал через кладбище, перепрыгивал десятки могил и решеток, бился и в последнем неимоверном, сверхъестественном усилии очутился на кладбищенской ограде и оттуда же, как камень, полетел стремглав за ограду и остался недвижим…
III
Городская жизнь замирала, пешеходов попадалось немного на улицах. Сашка спешил к намеченной цели, размышляя о том, как он заберется в «анатомию», где теперь темно, и как ему никто не будет мешать. До анатомического театра было далеко и, когда Сашка, несколько усталый, приближался к мрачному зданию, он был озадачен тем, что в здании, — жизнь и движение и слышен говор. Такого явления в сочельник он никак не ожидал: он полагал, что здесь стоит мертвая тишина. Сашка осторожно вошел во двор и, проскользнув среди повозок и дрожек, пробрался в длинный полутемный зал с рядами покатых столов у стен.
С потолка спускались на толстых проволоках три боль-пих лампы с широкими жестяными абажурами, так что свет лишь падал на середину залы между рядами столов. Сашка, пользуясь тем, что все в зале были заняты, спрятался в угол и стал наблюдать. Хотя Сашка вообще был настроен для всяких опасных приключений, но он все-таки в первую минуту почувствовал некоторую робость и волнение. Городовые, извозчики и рабочие вносили со двора трупы и с кряхтением бросали тяжелые тела на покатые столы и отправлялись за новыми покойниками. Тащили они трупы с таким видом, словно они волокли бревна, ящики или тюки; рабочие и городовые разговаривали между собою, шутили и смеялись, как будто забыли, что они имеют дело с бывшими людьми, души которых навсегда отлетели в другой мир. Бросив труп, они сразу отворачивались от него, шли за другим и спешили окончить свою работу, так как каждого ждал праздничный ужин. Распоряжалась в зале хромая баба, небольшого роста, сильно морщинистая, с повязанной платочком головой и наброшенным на плечи мужским полушубком. Она суетилась, прыгала по зале межу столами, волоча за собою свою ногу, и энергично указывала, где класть какой труп. Лишь рабочие показывались на пороге с новой безжизненной ношей, как баба немедленно подпрыгивала к ним, заглядывала быстро в лицо покойнику, сейчас же что-то соображала и кричала визгливо: «Сюда, сюда, ребята, тут его место», и рабочие повиновались, хотя в то же время добродушно над ней посмеивались.
— Что, Ковалыха, — спросил старый и высокий городовой, который показывал из-за башлыка только седые усы и глаза, — еще не нашла себе другого мужа?
— Ишь, зарядил одно и тоже, — сердито ответила баба Ковалыха, — не нашла, да не нашла.
— Потому должно быть тебе страшно без него, не ровен час, покойник какой задушит…
— Не бойсь, не задушит, — огрызнулась баба Ковалыха, — это вы все людей душите; пятнадцатый год все с одним и тем же пристаешь, — не надоело?.. Когда уже тебя, проклятого, сюда притарабанят…
— Не бойсь, — ухмыльнулся в башлык полицейский, — я к тебе без этого приду, я ведь человек тебе верный, с гостями каждый сочельник являюсь, по службе, да по дружбе… Не баба, а ведьма, — обратился городовой к своим товарищам и рабочим, — но зато и дело свое знает — мастер…
— Бреши, бреши, — крикнула с другого конца залы Ковалыха, возясь около какого-то стола, — целый год без дела
