class="p1">Из всего, что послал бог, угостилась мочеными яблоками и немного черствым, зато сдобным капустным пирогом, а также добротным калиновым квасом. Потом спросила сотского:
— Скажи-ка, Никанор, сын Селифанов совсем уж бедный, раз занялся такими плутнями?
Сотский на миг задумался. Я почти прочитала его мысль: стоит ли топить хоть и недавнего, но земляка? Или, раз подфартило, можно и счеты свести? Потом ухмыльнулся.
— Никак не бедный, барыня. У него в должниках двадцать дворов, а может, и поболе — не каждый объявляет. Должники ему зерном отдают, он, как богач библейский, велел недавно старый амбар снести да вдвое больше построить. Так что, если вы захотите с него штраф взять без суда, никто против этого слова не скажет-c.
Я кивнула, подтвердила, что постараюсь обойтись без суда, и вышла из избы.
Иван Селифанович стоял во дворе, по-прежнему окруженный толпой зевак и крепкими деревенскими мужиками. Был Иван таким же бледным и печальным, как давеча. Именно к нему я и обратилась.
— Если хочешь без судейских обойтись, скажи-ка честно: сколько папаша тебе хлеба сюда переправил?
— Шестьдесят кулей, — не раздумывая, ответил Иван Селифанович, а его мать, высунув нос из-за спины одного мужика, стала истово божиться, что так и есть. — Я все верну, барыня, тут и спора нет.
— И быть его не может, — улыбнулась я. — Верни, только сто шестьдесят кулей, для круглого счета. Или скажешь, что не найдется?
Не так часто на лице одного человека можно увидеть радость, грусть и злобу. Но разговор шел на миру, и на злорадных лицах мужиков я прочитала — найдется.
— Воля ваша, — вздохнул Иван Селифанович и велел двум бедно одетым мужичкам отправиться к своему амбару.
— С зерном поладили? — спросила я. — Вот и славно. А теперь вспомни-ка, Иван, Святое Писание. Что там говорится про родителей?
Сын старосты непонимающе взглянул на меня — что это значит? Я продолжила:
— Почитай отца своего и мать свою. Как же так получается — ты вольный человек, а отец твой и мать в моей крепости. А они, между прочим, на волю хотят.
Иванна вздрогнула, удивленно взглянула на меня, но открыть рот не решилась.
— Прежде твой отец старостой был в Голубках, а в имении считай что управляющим, — продолжила я, — как сыр в масле катался. Отныне не будет он старостой, и житья прежнего не станет. Маменька моя, царствие ей небесное, его отпускать не хотела, а я готова. Пятьсот ассигнациями за отца твоего, пятьсот за мать — и я сразу же две вольные подпишу.
Стало очень тихо. Иван Селифанович выпучился на меня, как смешная игрушка из латекса, у которой можно было сжать хвост, чтобы надулись глаза. А его мать снова наладилась в обморок.
— Думай быстрее, Иван Селифаныч, — подбодрила я строгим голосом. — А то ведь вины с твоих отца-матери никто не снимал. С тобой мы добром разошлись, без судейских. А рабов вороватых я в своей воле наказывать как хочу. Будешь долго скопидомничать — могу и передумать вольную им давать.
Глава 25
На самом деле я даже цену заламывать не стала. Крепкий мужик, годный и под красную шапку, и землю пахать, и в барском хозяйстве разобраться, мог один тысячу рублей стоить на ассигнации. Жена его тоже не девка бесполезная, бывшая барская ключница и кухарка. Пятьсот рублей за подобную бабу — цена божеская.
Учитывая, что за такие деньги дворяне крепостных только между собой торговали, а на волю крепостному выкупиться стоило гораздо дороже, в несколько раз считай, я вообще то ли дурочка, жизни не знающая, то ли добрая барыня, за которую Бога молить положено до конца дней своих.
А мне эта тысяча рублей сейчас позарез нужна. Тем более что не хочу я никому ноздри рвать и в колодки забивать. Не говоря уже про Сибирь.
Я нормальный цивилизованный человек. Конечно, парочка мне попалась вороватая и в целом несимпатичная. Но убыток возместят, а зверствовать ради зверства — не мое. Лучше уж пусть убираются с глаз подальше. И прибыток принесут.
— Ну, Иван Селифаныч, что скажешь? — Я прищурилась.
— Найдет он деньги, — вмешался в разговор сотский, выходя следом за мной на крыльцо. — Ежели хочет, чтобы и дальше ему в селе нашем жилось привольно. Уж не пожадится родных-то отца с матерью выручить. Если надо — я сам одолжу и процент возьму божеский. Не для наживы, для порядку!
По тому, как хитро блеснул глаз Никанора Ильича, я поняла, что процент таки будет немалый и одалживаться Ивану Селифанычу придется. Ну да это их дела. Мне главное — свое получить и от обузы избавиться.
Что же касается Ивана Селифановича, он оглядел окрестную толпу — одних мужиков было с полсотни. После чего то ли кивнул, то ли покачал головой и решительно зашагал к своей избе. Благо она находилась всего через дорогу от двора сотского.
— Видать, по-вашему будет, — сказал на это Никанор Ильич. — Нельзя ему при всем мире от родного отца с матерью отрекаться.
Я молча кивнула. Надо же верить в людей.
Вряд ли прошло и десять минут, когда сын старосты вновь появился на своем крыльце. Подошел к телеге, положил на рогожу холщовый сверток. Стараясь не глядеть на меня, обратился к сотскому хриплым голосом:
— Никанор Ильич, помоги посчитать, чтобы все верно было.
Задача и правда оказалась непростая. Ассигнациями в заначке у Селифаныча нашлось лишь семьсот рублей. Остальное — пара золотых кругляшей, серебряные монеты и кучка меди. А еще — несколько перстней и браслетов, серебряные и золотые цепочки.
Сотский оглядел деньги и драгметаллы взглядом взяточника со стажем.
— Да тут с походом будет-с, — резюмировал он. — Не вижу обмана, Эмма Марковна.
Это хорошо. Пора проявить благородный характер барыни.
Я тщательно осмотрела сокровища, будто могла оценить и подсчитать. Потом отгребла медяки и часть серебра и возвратила Селифановичу.
— Вот так — в расчете?
Иван Селифанович кивнул.
— По справедливости будет-с.
Я велела Еремею:
— Прибери. Дома отдашь.
Судя по лицам крестьян, сделала правильно. Как барыне-дворянке, понимающей свое достоинство, и положено. А то, что я приметила среди украшений занятный перстень необычной формы, так дома разгляжу подробнее, зачем спешить?
Не думаю, что в заначке у зажиточного крестьянина лежали фальшивки. А подменить их — когда бы он успел?
