Но верил ли сам кипрский король в возможность завоевания и удержания Иерусалима? Ставил ли он вообще перед собой такую задачу? Можно ли считать Пьера I лишь мечтателем, «заблудившимся рыцарем из давно прошедшей эпохи,» похожего на несчастного героя какого-то средневекового рыцарского романа, каковым видит его М. Дабровска? Можно ли говорить о том, что Пьер I был последним европейским монархом, одержимым идеей «священной войны»[183]? Действительно ли кипрский монарх мечтал превратить Кипр в базу для отвоевания Святой Земли, и этот идеал жил на острове и после падения Акры в 1291 г.?[184] Или все же он был трезво мыслящим политиком, пытавшимся решить проблемы своего государства и действовавшим в интересах своего королевства? Для того, чтобы ответить на поставленные вопросы, нужно обратить внимание на внутриполитическую ситуацию на Кипре, на поездки Пьера в Европу и переговоры с западноевропейскими монархами об организации экспедиций на Восток, на характер его походов и на его отношения с султаном Египта.
Кипрское королевство в период правления Пьера I Лузиньяна стало не участником экспедиции крестоносцев против мамлюкского Египта, а ее организатором и проводником, причем весьма удачливым. Отец Пьера I Гуго IV Лузиньян (1324–1359) был, как мы уже видели, одним из наиболее активных участников военного блока против турок в 1330–1350-е годы. Однако Гуго IV не стал героем-крестоносцем, воспетым в поэмах и легендах. Эту роль было суждено сыграть его сыну Пьеру I. Он, на первый взгляд, по характеру и методам своей политики был прямой противоположностью своему отцу. Вспыльчивый и импульсивный он не дожидался какого-либо приглашения в европейские военные союзы, он сам делал все возможное для их организации и вовлечения в них европейских правителей. Его энергии хватало на все: и на военное руководство войском крестоносцев, и на длительные путешествия по странам Европы для организации крупной экспедиции на Восток, и для строительства и снаряжения собственно кипрского флота, и на праздники и развлечения, которых он тоже был далеко не чужд: «...по своей натуре, — говорит Махера, — он был лев: он был прекрасен телом, храбрым, умным и мудрым, к нему был милостив Бог, и он был необыкновенным»[185]. Он обладал, по всей видимости, незаурядным талантом убеждать окружающих в своей правоте. Ему действительно удалось зарядить энергией крестоносца многих из его современников. Однако за этим рвением крестоносца, как мы далее увидим, стояли чисто практические цели и необходимости его королевства.
Гильом Машо рассказывает о том, что еще до вступления на престол для борьбы с мусульманами он организовал свой рыцарский «Орден Меча»[186]. Если это действительно так, то подобный поступок будущего короля указывает не только на его склонность к военным подвигам, но и на понимание того, что для ведения успешной войны против мусульман он будет вынужден обращаться за помощью к западноевропейскому рыцарству[187]. Другие источники умалчивают об этом весьма любопытном и примечательном факте биографии Пьера I. Однако и Леонтий Махера, и Гильом Машо, и папские документы свидетельствуют, что еще в 1349 г. Пьер и его брат Жан, принц Антиохийский, невзирая на запрет отца, тайно покинули Кипр и отправились в Европу[188]. По словам Махеры, они отправились в Европу, чтобы «посмотреть мир». Но не тогда ли в голове будущего короля рождался план его военных экспедиций на Восток? Косвенным доказательством основания ордена, по мнению М. Кампаньоло, с которым трудно не согласиться, служит изображение короля на его монетах «гроссах» с мечом в руках. Действительно, став королем, Пьер I заменил скипетр, традиционный символ власти, на меч, который он держит в правой руке. Однако трактовка М. Кампаньоло «побега» как бунта против отца, как проявление нестабильности личности будущего короля, которая в конечном итоге «привела к совершению произвольных актов насилия и не позволила Пьеру I Лузиньяну стать поистине великим королем», представляется необоснованной гиперкритикой, а еще более попыткой во что бы то ни стало найти доказательства тому психиатрическому диагнозу, который автор вынесет в итоге своего исследования: «параноидальная мегаломания»[189]. Однако в той шалости юности, о которой повествует Махера, нет и намека на эмоциональную неустойчивость Пьера I. Для нее в данный период его жизни не было ни малейших причин. Клинический диагноз, может быть, и возможен, но только в конце жизни легендарного кипрского монарха, когда он, покинутый всеми, переживал глубокое разочарование. На его глазах рушились все дела его жизни, и он, понимая свое бессилие что-либо сделать, находился в состоянии глубокой депрессии, которая, как известно, также является серьезной психологической болезнью.
Политику Пьера I никак нельзя назвать осторожной, а иногда и тщательно продуманной. В нем всегда в первую очередь говорил не дипломат, а воин. Многие проблемы Кипра, в отличие от своего отца, он предпочитал решать быстро, а это было возможно только с помощью оружия. Гуго IV оставил своему сыну богатое наследство в виде полной государственной казны и хорошо отлаженного экономического механизма, дав тем самым ему возможность, как никому другому из Лузиньянов, осуществлять самостоятельные и достаточно крупные военные проекты. Однако Пьер I не мог не замечать, что с середины XIV в. в экономике Кипра появляются кризисные явления. Первым, кто обратил внимание на экономическую подоплеку крестоносной активности Пьера I Лузиньяна, был П. Эдбери[190].
В первую очередь кризисом для экономики Кипра грозило отклонение торговых путей в сторону Красного моря и Александрии, с одной стороны, и в сторону Тавриза и Южного Причерноморья — с другой. Из-за этого в 1350-е гг. Фамагуста постепенно теряла свое ведущее положение в качестве основного торгового центра Леванта. Подобное явление было губительно для кипрской экономики, поскольку государственная казна зависела в первую очередь от товарооборота кипрского рынка. В связи с этим кипрские монархи первой половины XIV в. Генрих II, Гуго IV и Пьер I удивительно единодушны в своих действиях: все они обнаруживают постоянное стремление удержать за Кипром, особенно за Фамагустой, позиции главного торгового центра Восточного Средиземноморья путем установления кипрского контроля за торговлей с мусульманами и защиты безопасности левантийских торговых путей. Папские запреты на торговлю с мамлюками, впервые вышедшие из Римской курии в 1291 г. и затем неоднократно повторявшиеся, давали кипрским королям формальное право претендовать на роль посредников в торговле европейцев с Востоком, поскольку именно на территории их королевства находился рынок, способный предложить те же товары, что и рынки мамлюков, и восточнее которого европейские купцы теоретически продвигаться не имели права. Лузиньяны первой половины XIV в. смогли извлечь максимальную выгоду из сложившейся ситуации и обратить утрату в конце XIII в. христианских земель в Сирии себе на пользу[191]. Но как раз ко времени вступления на престол Пьера I экономическая конъюнктура начала меняться не в пользу Кипра. Эта проблема стала для нового монарха одной из важнейших и должна была им как-то решаться. Он счел необходимым и самым правильным преодолеть ее силой оружия.
